Неуспех «Пугачева» Пушкин ставил в прямую связь с «криками» Уварова. И не случайно.
Уже был задуман императором новый комитет для обсуждения крестьянской реформы. Уже состоялись решительные разговоры Николая с Киселевым. Но, с другой стороны, и сила Уварова возрастала.
«Указ
нашему тайному советнику, министру народного просвещения Уварову
Во изъявление особенного нашего благоволения к отличным трудам вашим по управлению вверенным вам министерством всемилостивейше жалуем вас кавалером ордена Святого Александра Невского… Пребываем императорскою нашею милостию к вам благосклонны.
7 апреля 1835-го года
Николай»
Тонкий психолог, Сергий Семенович делал все, чтобы благоволение к нему императора полной мерой входило в сознание окружающих. Он умело и последовательно создавал вокруг себя атмосферу гордой значительности.
Молодой чиновник министерства просвещения с благоговением наблюдал разыгранную министром сцену: «Уваров получил орден св. Александра Невского. Накануне праздника, когда крупные награды делаются известными, от Уварова последовало приказание, чтобы все чиновники его ведомства на другой день Пасхи к 11-ти часам собрались в департамент министерства народного просвещения, куда и он приедет. К назначенному времени все мы собрались. Ровно в 12-ть часов приехал министр. Медленной походкой он вошел в зал и, поздоровавшись со всеми нами, выдвинулся на середину залы и своим звонко-тягучим голосом произнес: „истинный министр народного просвещения есть государь император — я его орудие — вы исполнители моей власти — в моем лице вы все награждены; впрочем, я вами доволен“. Сказав это, он сделал общий поклон и быстро вышел. По отъезде Уварова мы начали поздравлять друг друга с наградою».
26 июля того же года утвержден был составленный Уваровым новый университетский устав, уничтожавший остатки академического самоуправления и отдававший университеты безраздельно во власть правительственных чиновников — попечителей учебных округов.
Это был важный результат уваровских «отличных трудов»…
За последние полгода в официальном положении Пушкина произошла перемена, которую он, быть может, не оценил до конца.
В ноябре тридцать четвертого года он, как было заведено, представил том своих «Стихотворений» в III Отделение для разрешения к напечатанию. Том был рассмотрен и одобрен. Но, в отличие от прежних лет, дело на этом не закончилось. После ведомства Бенкендорфа книга пошла в ведомство Уварова — в цензурный комитет.
Они сговорились за пушкинской спиной. Ссориться с Уваровым из-за Пушкина Бенкендорф не собирался. Пушкин все еще не мог в это поверить.
Но 24 января Сергий Семенович адресовался к Дондукову: «Возвращая при сем представленные Вашим сиятельством два стихотворения А. Пушкина, покорнейше прошу предложить цензуре, не стесняясь написанным на сих стихотворениях дозволением к печатанию, сличить оные с тем, как они были уже однажды напечатаны, и одобрить оные ныне в том же виде, в каком сии пиесы были дозволены в первый раз».
Пушкин не знал этого документа и не мог оценить поэтому его сокрушительного смысла. А речь шла о том, что, коль скоро автор осмелился поправить или восстановить какие-либо строки в цензурованных ранее стихах, то даже в случае одобрения этих исправленных стихов III Отделением, цензурный комитет пропускать их не должен.
Уваров не решился бы на такой шаг, не получи он высочайшей санкции.
Пушкина отдавали во власть министра просвещения. Причем ни император, ни Бенкендорф не подозревали о взаимной ненависти этих людей, не могли понять пропасти, их разделяющей, исторической невозможности их сосуществования. Они просто решили, что Пушкину больше незачем пользоваться такими привилегиями. «Пугачев» — случай особый. А в остальном его можно было задвинуть обратно в общий ряд российских литераторов, полностью подвластных Уварову.
Весной тридцать пятого года Пушкину стало ясно, что «Поэмы и повести» и «Стихотворения», которые он издавал и на которые возлагал денежные надежды, выйдут в том виде, в каком их хочет видеть министр просвещения.
Причем князь Дондуков, вызвав Пушкина, прямо заявил ему о перемене его положения. То, что он должен был выслушивать грубые ультиматумы от уваровского «паяса», «дурака и бардаша», превысило меру унижения.
1 июня тридцать пятого года Пушкин снова обратился через Бенкендорфа к царю с просьбой об отставке.
И первой, и второй попыткам отставок непосредственно предшествовали острые столкновения с Уваровым. Но если в тридцать четвертом году это было лишь одним из многих обстоятельств, то в тридцать пятом — стало главным.
Отставка опять не получилась.
Он решил продолжать борьбу.
Но сперва надо было как-то отбросить, потеснить Уварова. Иначе все теряло смысл.
Явное сочувствие Бенкендорфа Полевому — в пику министру просвещения, явная неприязнь, возникшая между двумя теперь уже соперниками по влиянию на императора, давала некоторую надежду.
Урок «дела Полевого» Пушкин учел внимательно.
Заручиться покровительством Николая через Бенкендорфа, используя разлад в верхах, казалось после успеха «Пугачева» у императора реальным.
Надо было только показать императору и шефу жандармов нелепость и самодурство цензурных притеснений, показать вызывающую дерзость цензурного ведомства, посягавшего на цензорские права самого царя.
В апреле он наметил эту линию наступления — через Бенкендорфа, которому он писал в черновом письме: «Я имел несчастие навлечь на себя неприязнь г. министра народного просвещения, так же, как князя Дондукова, урожденного Корсакова. Оба уже дали мне ее почувствовать довольно неприятным образом».
Цензурные неприятности пока что были минимальными. Но он думал о будущем и хотел обезопасить свои политические труды.
Письмо он не отправил, ибо 16 апреля имел личную встречу с шефом жандармов…
И надо было нейтрализовать влияние Уварова на публику, скомпрометировав его как личность, как общественную фигуру.
Это был продуманный план, сулящий некоторую надежду.
Исполнение плана он начал апрельским письмом Дмитриеву о фокуснике Уварове и его паясе Дондукове-Корсакове, а затем и чрезвычайно обидной эпиграммой на Дондукова.
В это же, очевидно, время, готовя историческое обоснование своего грядущего нападения на министра, он записал: «Суворов соблюдал посты. Потемкин однажды сказал ему, смеясь: „видно, граф, хотите вы въехать в рай верхом на осетре“. Эта шутка, разумеется, принята была с восторгом придворными светлейшего. Несколько дней после один из самых низких угодников Потемкина, прозванный им Сенькою-бандуристом, вздумал повторить самому Суворову: „Правда ли, ваше сиятельство, что вы хотите въехать в рай на осетре?“ Суворов обратился к забавнику и сказал ему холодно: „Знайте, что Суворов иногда делает вопросы, а никогда не отвечает“».
Здесь не случаен не только сарказм по отношению к Сеньке-бандуристу, отцу министра, «низкому угоднику» фаворита, но не случайна и фигура Суворова.
В тридцатом году, в эпоху «Моей родословной», он записал: «Конечно, есть достоинство выше знатности рода, именно: достоинство личное, но я видел родословную Суворова, писанную им самим; Суворов не презирал своим дворянским происхождением».
В тридцать пятом году, вступая в смертельную распрю с Уваровым, он столкнул потемкинского шута, мимолетного любовника Екатерины, вышедшего в вельможи, и великого Суворова, старинного служилого дворянина, чтущего своих предков и свое дворянское достоинство.
За Уваровым стояла новая бюрократическая знать, продажная и корыстная, слепая в политике.
За ним, Пушкиным, традиция старого дворянства, чья судьба была судьбой России, чье падение сулило беды государству…
В том же апреле он сделал еще один ход. Он передал через Бенкендорфа рукопись «Путешествия в Арзрум» императору. Он сделал это, несмотря на изменившиеся условия игры, — ведь теперь он возвращен был во власть общей цензуры.
