Поводом для такого хода была важность предмета, касавшегося восточной политики Николая. Он хотел, несмотря ни на что, приучить царя цензуровать его политические рукописи — опыт с «Историей Пугачева» обнадеживал. А «Путешествие в Арзрум» имело прямое отношение к главным его занятиям тридцать пятого года: «Истории Петра», переводу записок бригадира Моро-де-Бразе о Прутском походе 1711 года.
Позволить, чтобы политические рукописи шли через Уварова, он просто не мог. Тогда надо было бросать все. Ведь приближался момент, когда решаться будет судьба «Истории Петра». Ждать в этом случае пощады от Уварова не приходилось. Стало быть, требовалось подготовить иной путь — к императору.
В мае Николай вернул рукопись с некоторыми замечаниями и разрешил ее печатать. Таким образом, в цензурной блокаде оказалась брешь. Но пускать это оружие — разрешение императора — в дело немедленно Пушкин не стал. У него были иные намерения.
Перед отъездом в Михайловское в августе тридцать пятого он отправил в Главное управление цензуры откровенно издевательское послание, ответ на которое мог быть, по его мнению, только компрометантным для Уварова и Дондукова:
«Честь имею обратиться в Главный комитет цензуры с покорнейшею просьбою о разрешении встретившихся затруднений.
В 1826 году государь император изволил объявить мне, что ему угодно самому быть моим цензором. Вследствие высочайшей воли все, что с тех пор было мною напечатано, доставляемо было мне прямо от его величества из 3-го отделения собственной его канцелярии при подписи одного из чиновников: с дозволения правительства. Таким образом были напечатаны: „Цыганы“, повесть (1827), 4-ая, 5-ая, 6-ая, 7-ая и 8-ая главы „Евгения Онегина“, романа в стихах (1827, 1828, 1831, 1833), „Полтава“ (1829), 2-ая и 3-ья часть „Мелких стихотворений“; 2-ое исправленное издание поэмы „Руслан и Людмила“ (1828), „Граф Нулин“ (1828), „История Пугачевского бунта“ и проч.
Ныне, по случаю второго, исправленного издания Анджело, перевода из Шекспира (неисправно и с своевольными поправками напечатанного книгопродавцем Смирдиным), г. попечитель С.-Петербургского учебного округа изустно объявил мне, что не может более позволять мне печатать моих сочинений, как доселе они печатались, т. е. с надписью чиновника собственной его величества канцелярии. Между тем никакого нового распоряжения не воспоследовало, и, таким образом, я лишен права печатать свои сочинения, дозволенные самим государем императором.
В прошлом мае государь изволил возвратить мне сочинение мое, дозволив оное напечатать, за исключением собственноручно замеченных мест. Не могу более обратиться для подписи в собственную канцелярию его величества и принужден утруждать Комитет всеуниженным вопросом: какую новую форму соизволит он предписать мне для представления рукописей моих в типографию?
29 августа 1835 Титулярный советник
Александр Пушкин».
Все здесь — вплоть до подписи — имело свой смысл.
Он напоминает о решении Николая, отнюдь не отмененном. Не случайно подчеркнуто «исправленное» второе издание «Руслана и Людмилы». С разрешения государя в нем были вещи, которых в первом издании, прошедшем обычную цензуру, не было. Он указывал на прецедент.
Он дерзко называет вычерки Уварова в «Анджело» «своевольными поправками». (Вряд ли Смирдин правил поэму. Он мог допустить опечатки — не более.) Он говорит о «втором, исправленном» издании «Анджело». То есть он попытался убрать уваровские вымарки, ссылаясь на право, данное ему императором. И в ответ получает заявление Дондукова.
Он предает гласности это устное заявление председателя цензурного комитета, отменяющее волю императора, и показывает абсурдность положения, в которое эта удивительная акция его поставила. Император одобрил к публикации его сочинение — «Путешествие в Арзрум», а напечатать он его не может, ибо Дондуков запретил ему впредь обращаться в III Отделение за визой для типографии.
Царь разрешил, а Дондуков запретил!
Не без злорадства думал он о том, как придется изворачиваться Уварову, составляя ответ…
Прямым поводом для начала военных действий стала судьба «Путешествия». Общая же цель виделась ему в широкой дискредитации министра и его клеврета, творивших беззаконие и пренебрегавших волей царя.
По приезде в Михайловское или перед самым отъездом он набросал черновик жалобы Бенкендорфу, которую собирался дописать и отправить в зависимости от развития событий.
«Обращаюсь к вашему сиятельству с жалобой и покорнейшею просьбою.
По случаю затруднения ценсуры в пропуске издания одного из моих стихотворений принужден я был во время Вашего отсутствия обратиться в Ценсурный комитет с просьбой о разрешении встретившегося недоразумения… Но комитет не удостоил просьбу мою ответом. Не знаю, чем мог я заслужить таковое небрежение, — но ни один из русских писателей не притеснен более моего.
Сочинения мои, одобренные государем, остановлены при их появлении — печатаются с своевольными поправками ценсора, жалобы мои оставлены без внимания. Я не смею печатать мои сочинения — ибо не смею…»
Он отправил письмо в комитет 28 августа, а 7 сентября уехал в Михайловское, не получив ответа.
Перед отъездом он сговорился с Плетневым, что тот отдаст все же «Путешествие» в цензуру. «Путешествие» предназначалось для альманаха, который они задумали. Разумеется, заручившись высочайшим разрешением, можно было попытаться издать рукопись без общей цензуры. Затеять еще одну тяжбу. Но ему в этот момент важнее было понять, — как его противники поступят с рукописью, апробированной царем. Это обнаружило бы степень их уверенности в себе.
Письмо Бенкендорфу он думал пустить в дело, ежели Уваров замахнется на «Путешествие». Тогда фраза: «Сочинения мои, одобренные государем, остановлены при их появлении» — приобретала настоящий смысл. Получалось бы, что министр просвещения последовательно препятствует прохождению сочинений, во влиянии которых на читателей заинтересован царь. Тут и крики о возмутительном смысле «Пугачева», выпущенном по прямому указанию Николая, прекрасно оказывались в общем ряду уваровской оппозиции высочайшему мнению.
29 сентября он вопрошал жену из Михайловского: «Что Плетнев? думает ли он о нашем общем деле?» Речь шла об альманахе. Но — не только. В начале октября он писал самому Плетневу: «Очень обрадовался я, получив от тебя письмо (дельное, по твоему обычаю). Постараюсь отвечать по пунктам и обстоятельно: ты получил Путешествие от цензуры; но что решил комитет на мое всеуниженное прошение? Ужели залягает меня осленок Никитенко и забодает бык Дундук? Впрочем, они от меня так легко не отделаются».
Случайная, на первый взгляд, шутка о Никитенко на самом деле — камертон для понимания глубинного смысла происходящего. Здесь двойная реминисценция: из «Умирающего льва» Крылова и ориентированных на Крылова собственных строк: «…Геральдического льва Демократическим копытом Теперь лягает и осел: Дух века вот куда зашел!» Он, как никто, видел опасность ложного демократизма — уваровской народности.
Вопрос о цензуре и «Путешествии» — сложнее. «Путешествие в Арзрум» явно прошло цензурное чистилище без потерь. Уваров с Дондуковым не захотели давать ему повода для новых демаршей.
Но он жаждал не одиночной победы, а узаконенного права публиковать политические и исторические сочинения помимо Уварова. И потому с нетерпением ждал ответа на свой официальный запрос.
Запрос этот и в самом деле поставил Сергия Семеновича в непростое положение. Он, конечно, понял замысел врага. И предпочел не лезть на рожон. Он составил ответ и 23 сентября отправил его в III Отделение. Бенкендорф отсутствовал — он путешествовал за границей с государем. Но управляющий в это время III Отделением Мордвинов был вполне осведомлен о том, каковы должны быть права Пушкина. Он не возражал против позиции министра просвещения. И тогда — 28 сентября — ответ Главного цензурного комитета доставлен был на квартиру титулярного советника.
