Мегудин повседневно следил, чтобы все агротехнические средства использовались творчески, применительно к конкретным условиям каждой отрасли, каждого земельного участка, чтобы сеяли только чистосортными, хорошо проверенными семенами. Вместе с агрономами он искал все новые и новые пути повышения урожайности.

В один из напряженных дней, когда Мегудин и Гриценко осматривали участки, приспособленные для орошения, главный агроном сказал:

— Мне все труднее и труднее становится нести бремя своих нелегких обязанностей.

— Какое бремя?.. О чем вы говорите?

Мегудин, возможно, догадывался, что хочет сказать главный агроном, но сделал вид, что не понимает.

— Ну, годы… фронт… сами понимаете…

Мегудин перебил его:

— Когда мне становится трудно, я нахожу в себе силы не поддаваться.

— Я болен, устал, начинаю сдавать. Сколько мог работал. Очень прошу назначить на мое место другого работника. Сколько смогу, буду помогать.

— Кого вы предлагаете на ваше место?

— Мне думается, что Мирошенко смог бы успешно выполнять мои обязанности.

— Мирошенко? — переспросил Мегудин. — Надо подумать. Но желательно, чтобы хотя бы севооборот мы ввели с вами.

— Я уверен, что Мирошенко успешно меня заменит. Он работал агрономом в большом хозяйстве. У него богатый опыт. Он великий знаток семеноводства, с успехом опробовал безостую пшеницу, которая вытеснила другие сорта в нашей области.

Машина остановилась возле участка, находившегося в зоне орошения.

— Что мы здесь сеяли в прошлом году, Александр Лаврентьевич?

Гриценко знал, что Мегудин не хуже его помнит, что было посеяно на этой земле, поэтому, хитро посмеиваясь, на вопрос ответил вопросом:

— Вы хотите испытать мою память?

— Почему? У нас сейчас столько полей, что можно и забыть. Я могу не помнить, где какую культуру сеяли, но вы, как главный агроном, обязаны знать, где, что и когда посеяно…

— Ну, если вы хотите испытать мою память, то готов ответить: в прошлом году мы здесь сеяли вику с овсом, два года тому назад кукурузу, три года тому назад — просо.

— Видите, какая у вас отличная память.

— У Мирошенко давно заведены книги, где записано, на каком поле когда и какие культуры были посеяны.

— Но книги не совсем заменяют память. Агроном должен помнить все… А насчет замены, если уж вы так настаиваете, то не сразу. Новый агроном должен раньше хорошо ознакомиться с работой.

Мегудин долго упорствовал и ни за что не хотел освобождать Гриценко от работы. Но в конце концов удовлетворил его просьбу с условием, чтобы он помогал новому главному агроному войти в круг его обязанностей и вместе с ним упорядочил бы севооборот.

Мирошенко начал вникать во все мелочи многоотраслевого хозяйства со всеми его заботами и хлопотами. Мегудин, как и раньше, ничего не выпускал из поля зрения и находил время и возможность уделить внимание людям, занимавшимся посадкой садов и виноградников.

Механизаторам удалось приспособить трактора, и они поднимали теперь по всем правилам агрономии «перевал»[13] для плантаций под виноградники.

В садах начали успешно применять машины новой конструкции для механизации работ по подготовке почвы и посадки фруктовых деревьев.

Намеченный десятилетний план был выполнен менее чем в три года. Перед мысленным взором Мегудина предстали мощно разросшиеся деревья, которые тянутся на многие километры от Петровки мимо Новой Эстонии, Миролюбовки, Ближней и далее на юг — до самой границы с «Россией». Деревья будут ломиться под тяжестью яблок, груш, слив, абрикосов, персиков, вишен, черешен. Но тут же эти увлекательные картины исчезали и начинались муки сомнений, правильно ли решило правление, когда пошло на то, чтобы поля так долго пустовали, пока сады начнут приносить урожай? При решении этого вопроса имелось в виду, что в первые годы, пока не разрослись молодые деревья, можно будет посадить в междурядья некоторые однолетние культуры и снимать хоть что-нибудь. То, что земля на первых порах ничего не дает, потом окупится сторицей. Доход хозяйства в годы, когда сады еще не плодоносят, будет покрыт за счет повышенной урожайности орошаемых полей. Но Мегудина это мало утешало, все равно, пока потери имеются, он с этим мириться не мог.

Шли год за годом. Деревья заметно выросли, и перед Мегудиным все острее вставал вопрос, как все-таки сократить время, пока сады начнут эффективнее плодоносить. Он снова и снова обдумывал предложение Блоштейна: переформировать деревья и заставить их приносить обильный урожай. Мегудин своими глазами видел в некоторых передовых хозяйствах такие переформированные деревья, как рекомендует Блоштейн. Все же это мероприятие казалось ему рискованным.

— Как можно с живого существа снять голову? — переспрашивал он Блоштейна. — Это ведь тысячи и тысячи живых деревьев, они растут и будут из года в год увеличивать урожайность… Погубить их ради эксперимента — это преступление.

— В каждом деле есть известный риск — выигрывают или теряют. В данном случае это нужно проводить по всем правилам науки. Тогда никакого риска не будет, — убеждал молодой агроном.

— Какой урожай могут дать переформированные деревья?

— По триста и даже четыреста центнеров с гектара.

— Вы в этом убеждены?

— Я в этом убедился на практической работе на опытных станциях. Надо только проследить, чтобы в междурядьях было достаточно влаги и удобрений.

— Если так, мы поедем на опытную станцию и подробно разузнаем… Я еще хотел побеседовать с Мириминским, он большой практик. Живет в Курмане и, кажется, работает в соседнем колхозе. Попробую пригласить его к нам на работу. Его дед посадил здесь первый сад. Он был кантонистом — прослужил царю двадцать пять лет и в вознаграждение за это получил клочок земли, на котором посадил два дерева и несколько кустов винограда. Отец Мириминского тоже был любитель-садовод, ставил опыты на деревьях и выводил новые сорта в своем саду. Когда я был бригадиром в колхозе Свердлова, Мириминский уже работал в садах и виноградниках. Он жил неподалеку от правления в побеленном домике из самана, каких много в Петровке, окантованном внизу черной полосой, с синими наличниками. Двор выделялся своим образцовым садиком, в котором росли несколько яблонь разных сортов и пара ореховых деревьев с красивыми кронами и побеленными стволами. Вход в садик украшали четырехугольные клумбы.

Мегудин открыл калитку. Из глубины двора послышался звонкий девичий голос. Приближаясь к дому, он увидел девушку, стоявшую у корыта с водой, в которой плавали желтовато-белые пухленькие гусята. Загоняя их домой, она пела: «Гули, гули, гусеньки, гусеньки домой».

Увидев Мегудина, девушка побежала сказать, что идет гость. Через несколько минут на пороге появился Мириминский — высокий, стройный, чисто выбритый, празднично одетый. Гостеприимно улыбаясь, он пригласил Мегудина в дом.

— Прошу, прошу, Илья Абрамович, пожалуйста, заходите!

— Садитесь, — показала на стул жена Мириминского — Шева.

К столу крепким солдатским шагом подошел сын Мириминского — Додик, поздоровался с Мегудиным.

— Ну как, кончили сегодня «перевал»? Трактор хорошо работал? — спросил Илья Абрамович.

— Да, кончили. Я хочу, чтобы и в садах работала новая техника.

Шева пододвинула Мегудину тарелку с фаршированной рыбой, налила рюмку вина, пригласила:

— Перекусите, Илья Абрамович.

— Благодарю. Я, кажется, зашел в неподходящее время.

— В самое подходящее время. Когда бы вы ни пришли, вы у нас самый уважаемый гость, — сказала хозяйка.

— Что же у вас за праздник? — спросил Мегудин.

Из соседней комнаты вышла девушка, которая возилась с гусятами.

— Это наша племянница, — сказала Шева. — Она недавно окончила зоотехникум, и ее направили на работу в «Россию».

— Жаль, что ее к нам не прислали. Мы нуждаемся в зоотехниках. — Мегудин повернулся к девушке: — Это вы пели песню «Гули, гусеньки домой»? Раньше, когда я жил в Новых Всходах, мы собирались во время молотьбы вокруг скирды и пели до рассвета. Каких только песен мы не пели! Но больше всего я любил песенку о гусях. Я мечтал завести в степи гусей, но водоемов у нас не было.