— Хорошо. Идемте, Иосиф Наумович, — позвал Гриценко Блоштейна. — Мы поедем на двуколке, — умышленно сказал Гриценко, чтобы проверить, знает ли он, что это такое. — Погонять нам придется самим. Для трех человек там места нет.

— Зачем нам кучер? Надеюсь, что сам справлюсь с лошадью, — откликнулся Блоштейн. — В поле всегда один выезжаю на двуколке.

— Интересно поглядеть на агронома, который не может управлять лошадью, — улыбаясь, промолвил Гриценко.

— Наверно, бывают и такие, особенно теперь, когда лошади, можно сказать, в отставке, — промолвил Блоштейн. — Еще хуже, если бывают агрономы-механизаторы, которые не умеют водить машину и управлять трактором.

— Это плохо, очень плохо. Однажды в один из колхозов прибыл агроном, который не умел запрягать лошадь. Колхозники стали насмехаться над ним, а один не выдержал и сказал агроному: «Четыре года вас обучали в институте, но так и не научили запрягать лошадь». — «Нет такого курса в агрономии», — ответил тот.

— Есть в институте курс, и очень важный, и, если хотите, один из важнейших, — практика, — заметил Блоштейн. — Чтобы осмотреть землю для посадки сада, нужно пройтись пешком. Агроном является как бы сватом между каждым деревцом и клочком земли.

— Так будем устраивать свадьбы, — пошутил Гриценко. — Я всегда поля обходил пешком, и Илья Абрамович тоже любит ходить пешочком… — уже серьезно сказал он. — Я знаю наши земли как свои пять пальцев и все же каждый раз, когда нам заново что-то нужно посеять, снова обхожу их вдоль и поперек. Теперь приходится ездить. Хозяйство у нас большое — шестнадцать тысяч гектаров, шутка ли…

— А когда закладывается сад, после высадки саженцев надо к каждому деревцу присмотреться, это ведь живое существо, — заговорил Блоштейн. — Часто бывает, что саженец надо выпрямить, когда он начинает расти криво, перевязать, когда появляется трещинка, царапина. Мы трепещем над каждой веточкой, над каждым цветочком.

Гриценко почувствовал, что сердце парня забилось сильнее, когда он заговорил о насаждениях, убедился — молодой агроном влюблен в свое дело, которое стало его призванием.

— Вы говорите как поэт, — похвалил его Гриценко.

— Поэзия — это вдохновение, а если хотите, то в агрономии больше поэзии, чем где-либо… Разве есть что-либо красивее, чем цветущее дерево или созревшие яблоки и сливы… Разница только в том, что поэт красоту воспевает, а мы, агрономы, помогаем ее создавать.

— В природе красот достаточно, есть чем восторгаться, — заметил Гриценко после минутного молчания, — но не все еще понимают величие простого человеческого труда, который все создает в жизни. Хлеб, может, и не так красиво цветет, но без хлеба нет жизни…

В просторном хозяйственном дворе возле амбара Гриценко увидел конюха.

— Дядя Ваня, моя двуколка на месте? — спросил его Гриценко. — А чалая кобыла?

— Кроме вас, никто на ней не ездит.

— Выведите ее, пожалуйста. Мы с товарищем поедем в степь.

Конюх вывел чалую, напоил и хотел запрягать, но Гриценко забрал у него упряжь.

— Я сам, — сказал он.

Блоштейн и главный агроном сели в двуколку и поехали. Кобыла, слегка нагнув голову, выставила холку и, ловко перебирая ногами, понеслась так быстро, что двуколка подпрыгивала на ухабах. Гриценко, натянув вожжи, сдерживал лошадь.

— Тише, тише! Смотрите, как мчится! Ты только отпусти вожжи, никакой скорый поезд с нею не сравнится.

— Красивая лошадь! — сказал Блоштейн. — Я люблю лошадей. Жаль, что некоторые их недооценивают. Для агронома ничего нет удобнее двуколки.

Осматривая поле, Блоштейн начал расспрашивать:

— Какой севооборот у вас? Какой собираете урожай зерновых и других культур?

Гриценко по душе был интерес Блоштейна ко всему. В некоторых случаях он даже спорил с ним, но ему все было приятно. С удовольствием он подчеркивал:

— Оказывается, вы интересуетесь не только садоводством, а я думал… — Гриценко вдруг натянул вожжи: — Тпрру…

Он спрыгнул с двуколки и вместе с Блоштейном пошел осматривать выделенный под сад массив.

Блоштейн часто нагибался, рылся в земле, что-то записывал в блокнот.

— Какие сорта яблок вы решили посадить? — спросил он.

— Еще не решили. Об этом мы посоветуемся с научными сотрудниками Никитского ботанического сада.

— Разрешите посмотреть ваш план. На месте мне легче разобраться в нем.

— Прошу, — Гриценко вытащил из полевой сумки план и подал Блоштейну. — Вы здесь долго задержитесь?

— Пока не обойду всю площадь вдоль и поперек и не осмотрю как следует отведенный участок под сад, нам вместе здесь нечего делать, — ответил Блоштейн.

— Хорошо, я пока подъеду в третье отделение.

— Поезжайте, куда вам нужно, обратную дорогу я сам найду.

— Нет, домой поедем вместе. Через час, а может, и раньше я буду здесь. Если вы не устанете, мы еще сегодня поедем осматривать земельный участок, намеченный под виноградники.

По примеру колхоза «Дружба народов» колхоз «Россия» тоже отказался от пастбищ. Животноводы подняли шум:

— Как можно допустить такое?! Скот нуждается в подножном корму, в выгуле. Какой от него будет толк, если держать его на привязи?!

Перевержин, как и Мегудин, любил производить подсчеты и не раз убеждался, что пастбища себя не оправдывают, что землю выгоднее распахать и засеять зерновыми культурами и овощами, а для скота сеять сочные корма, тем более что трава летом на полях выгорает.

В первую весну после ликвидации пастбищ нужда в кормах была очень велика, председатели побывали всюду, но кормов достать было негде, и нечем стало кормить скот. И в колхозе «Дружба народов», и в «России» все запасы кончились, а до нового урожая было еще далеко. Перевержин и Мегудин пробовали сократить нормы, перевели скот на полуголодный рацион, но это тоже не было выходом из положения. Коровы давали меньше молока, молодняк перестал расти; продавать и этим уменьшить поголовье тем более было нецелесообразно, а брать взаймы было негде.

В эти напряженные дни, когда оба председателя больших хозяйств упорно искали выход, Перевержину пришла в голову счастливая мысль — поехать в один из отдаленных районов степного Крыма, где имеются свободные невспаханные земельные угодья, и там договориться об использовании их весной под выпас скота для обоих хозяйств.

Найдя подходящие пастбища и получив согласие от районных организаций, Перевержин приехал домой в хорошем настроении и, как обычно, когда ему нужно было провести серьезное мероприятие, сразу помчался к Мегудину.

Еще не переступив порога его кабинета, он с юношеской живостью воскликнул:

— Я нашел пастбища!..

— Как? Где? Ну рассказывай же… Что ты нашел?

— В Ленинском районе… Знаешь, где это?

— Ленинский район? Где-то возле Керчи… Да, да, там, кажется, есть большие массивы пустующих земель… Ты смотри, я до этого не додумался, это идея, Семеныч… Кто это тебе посоветовал?

— Никто не советовал, никто не подсказал, просто сам додумался.

— Это действительно счастливая идея, а мне такое и в голову не пришло, молодец! — похвалил его Мегудин. — Сколько километров до этих пастбищ?

— Точно не знаю. Примерно за четыре-пять дней стада дойдут.

— А через какие районы придется гнать скот? Есть ли по дороге колодцы, где можно будет напоить стадо? Можно ли достать в пути корм для него? Все это надо заранее выяснить. И очень важно узнать, нет ли по пути опасности заболевания скота…

— Немного подкормить в пути можно будет, — ответил Перевержин. — Что касается воды, то положение похуже. Только кое-где по дороге встречаются артезианские колодцы. Наверное, придется гнать небольшими партиями, легче будет напоить скот.

— Это хорошо, корм без воды — все равно что вода без корма, — откликнулся Мегудин. — Когда ты думаешь погнать туда первую партию?

— Надо бы побыстрее. Откладывать больше нельзя. Но сперва я пошлю человека разведать кратчайшую дорогу и выяснить все вопросы. За это время подготовимся и сразу погоним отары овец, а затем молодняк. А ты пошлешь туда свой скот?