И я решил, нарушив приказ Юрия Михеевича, остаться и разведать все лично. Ведь сам же наш руководитель говорил, что за «охламоном управляющим», если мы увидим его около клуба, надо следить. А тут не около, а прямо в клубе!
Глеб изображает Мишку-Следопыта лишь на сцене, а я превращусь в следопыта на самом деле. Пусть попробует француз от меня скрыться!
Сейчас должны начаться танцы.
«Ясно, — продолжал рассуждать я, — публика соберется в зале. Стулья и скамейки оттуда уже повытаскивали. Юрий Михеевич — страстный любитель танцев. Значит, будет все время там… А я проникну на сцену, найду в занавесе дырочку и прослежу за французом…»
Через гримерную я пробрался к занавесу, пальто и шапку спрятал в суфлерской будке.
У самой сцены сидел чубатый Ромка-гармонист и перебирал свою трехрядку. Рядом с ним, ежеминутно поправляя голубой бант, стоял Юрий Михеевич. Альберта Яковлевича я обнаружил в правом углу зала, где проходила антирелигиозная книжная лотерея. Найти его можно было сразу по купеческой борчатке.
«Жарко, наверно, управляющему, — посмеивался я про себя. — Не мог полегче маскарадный наряд изобрести?»
— Приготовимся, Рома, — распорядился Юрий Михеевич.
Ромка-гармонист кивнул головой. Старый актер захлопал в ладоши:
— Товарищи! Открываем танцевальную программу! — И, подойдя к Римме Хапугиной, галантно поклонившись, объявил громко: — Товарищи кавалеры, приглашайте товарищей дам! Рома, прошу польку «Бабочку».
— Есть «Бабочка»! — кивнул гармонист и растянул бордовые мехи трехрядки.
Из своего укрытия я с восторгом наблюдал за танцующим залом. И вдруг с испугом вспомнил, что из-за всех этих плясок забыл про Альберта Яковлевича.
К счастью, управляющий концессией никуда не скрылся, а стоял неподалеку от сцены.
— Ух! — облегченно вздохнул я, вытирая со лба пот, и вдруг заметил, что француз, продолжая аплодировать, начал осторожно продвигаться в мою сторону. Неожиданно легко он вскочил на просцениум и быстро юркнул за занавес. Никто не обратил внимания на странную выходку «купца».
«Мама!» — чуть не заорал я, но сдержался.
Электричество на сцене не горело, и из зала через черный занавес свет не проникал, поэтому француз меня не видел. Не видел теперь его и я: он прятался где-то с левой стороны, а я стоял с правой. Что мне делать, я не знал.
Где-то совсем рядом, в темноте, послышалось осторожное покашливание. У меня замерло сердце: ведь и я могу закашлять или чихнуть… Управляющий концессией поймет, что он здесь не один и как ни в чем не бывало вернется в зал.
Стараясь не делать лишних движений, я тихонько спустился в суфлерскую будку, где уже лежало мое пальто. Мне было непонятно, почему Альберту Яковлевичу понадобилось проникать на сцену из зала: ведь сюда можно было пробраться через гримерную комнату и кулисы. Но, как я узнал потом, Григорий Ефимович повесил там замок.
«Ладно, — размышлял я, устраиваясь в своей будке, — мама все равно на работе, посижу здесь хоть до утра… но управляющего разоблачу…»
А в зале — как можно было понять по доносившимся голосам — началось вручение призов за лучшие маскарадные костюмы.
— Маски долой! — раздался командирский бас Лени. — Долой!
— Да, да! — поддержал его Юрий Михеевич. — Раз награды определены, никакой таинственности больше не существует. Ну! Раз, два, три…
Целый час еще в клубе танцевали, пели, веселились. Но постепенно шум стал стихать. Вот о чем-то поспорили Матвеев, Юрий Михеевич и Григорий Ефимович, потом щелкнул выключатель, затем дверной замок…
Признаюсь, в первый момент мне стало жутковато: тьма кромешная, рядом прячется преступник и больше ни единой живой души. Я еле сдерживался, чтобы не стучать зубами.
У меня стали затекать руки и ноги, но я боялся пошевелиться, как бы не выдать себя неловким движением. В суфлерскую будку можно было попасть двумя способами: сверху, спустившись в отверстие, — через него-то я и залез сегодня; и снизу, из-под сцены. Второй способ я обычно использовал во время спектаклей. И сейчас я подумывал, не скрыться ли мне тем путем в гримерную комнату, забаррикадировать в ней дверь и дождаться утра.
Наклоняя голову и выставляя вперед руки, чтобы не налететь на какой-нибудь выступ, я начал осторожно пробираться под сценой, как вдруг впереди меня неожиданно вспыхнул тускловатый огонек.
Я отшатнулся. Да и было от чего! В левом углу виднелась широкая спина Альберта Яковлевича. Подняв правую руку с карманным электрическим фонариком, он, как мне показалось, собирался исследовать каменную стенку. И тут я не выдержал и… громко чихнул.
Управляющий мгновенно повернулся, направил резкий свет прямо в мою сторону и, видимо узнав меня, злобно выругался на непонятном языке. А все остальное произошло в течение какой-то одной секунды: я почувствовал в голове страшную боль и потерял сознание…
XXI
— Ну и задал же ты нам, Гоша, задачу, — послышался где-то совсем близко знакомый голос.
Я открыл глаза: надо мной в белом халате и белой шапочке склонился Семен Павлович.
— Повозились мы, дружище, с тобой… Теперь, правда, все в полном порядке… Поздравляю! — И он весело подмигнул мне.
Откуда-то, из коридора, в комнату, где стояла моя кровать, проникал неяркий свет.
— Семен Палыч, — еле ворочая языком, спросил я, — где это мы?
— Молчи, Гоша, молчи, — погрозил пальцем Зислин-старший, — говорить тебе пока вредно. Находишься ты в окружной больнице.
— А Альберт Яковлевич?
— За Альберта Яковлевича не беспокойся. Альберт Яковлевич в надежном месте. Лежи и спи! Для тебя сейчас самое главное — покой…
И опять все исчезло.
Когда я очнулся снова, около моей кровати сидела мама.
— Гошенька! — прошептала она, улыбнувшись сквозь слезы. — Жив?
— Конечно, жив! — ответил где-то рядом Семен Павлович. — Такой молодец, Мария Максимовна, и в огне не сгорит, и в воде не утонет…
Я хотел перевернуться на бок.
— Стоп-стоп! — воскликнул Семен Павлович. — Сам и не пытайся… Мы тебе поможем… Тамара Сергеевна, помогите.
Молодая высокая женщина в белой косынке осторожно повернула меня и сказала маме:
— Недели через две-три Гоша на коньках помчится…
И потянулись какие-то странные, непонятные дни: Я то приходил в себя, то опять забывался, порой болела забинтованная голова. Ни Семен Павлович, ни сестра милосердия Тамара Сергеевна на мои вопросы ничего толкового не отвечали, только отшучивались. А, кроме меня, в палате не было ни единой живой души. Маму пускали лишь на несколько минут. И я искренне обрадовался, когда однажды утром в дверях вместе с черноволосым остроносым мужчиной появился Вадим.
— Величайший приветище! — восторженно закричал он и бросился пожимать мне руки.
— Товарищ Почуткин! — сердито произнес Семен Павлович, входя в палату вместе с Вадимом и незнакомцем. — Мы как условились? Где ваши обещания?
— При нас обещания, товарищ доктор, — звякнул шпорами Вадим. — Извините, что не сдержался. Больше не будем…
— Ладно, — улыбнулся Зислин-старший, — на первый раз прощаю. — Присаживайтесь, табуретки в вашем распоряжении.
— Гоша, — Вадим указал на черноволосого. — Знакомься… Михаил Еремеевич Заводской.
Я чуть кивнул головой.
— Гоша, — сказал Михаил Еремеевич, — нам интересно, как ты попал под сцену?
Как я попал под сцену? Это-то мне было хорошо известно. Я вспомнил встречу с коллекционером Тихоном Петровичем Черметовым, вспомнил и маску «купца». А как в свою очередь оказался там Михаил Еремеевич Заводской? Если работников милиции интересовали мои действия, то меня интересовали действия их.
Позднее, правда, все прояснилось. Таинственностью здесь не пахло…
Хотя Альберт Яковлевич после того памятного ночного визита в клуб и был отпущен на все четыре стороны, но поведением своим работников городской милиции он насторожил. Павел Миронович даже дал задание оперативной группе: управляющего концессией из вида не терять. Я и раньше знал по рассказам Вадима, что при выслеживании преступника внешнее наблюдение за ним играет не последнюю роль. Но делать это не так-то просто. Город наш не глухая деревня с одной разъединственной улочкой. Да и Северный не лучше! Попробуй разберись сразу в лабиринтах его переулков. Однако оперативники Альберта Яковлевича из виду не теряли.
