— Спасибо, Никола, хоть и за это! — насмешливо поклонился зятю Игнат Дмитриевич. — Но договор-то договором, а почему вот Альбертка залез ночью в ваш клуб? Кто такой случившийся случай пояснит?

Однако никто «такого случившегося случая» пояснить не мог.

Григорий Ефимович выздоровел быстро. Через три дня он уже приковылял в клуб.

Мы с Гертой стали заниматься со сторожем по-прежнему. Григорий Ефимович при чтении не водил больше пальцами по строкам и не шевелил губами. Слоги и слова рождались у него теперь без особых усилий, и он сам даже не верил, как складно все получается.

— Эх, разлюбезная Валериановна! Эх, разлюбезный Константинович! — воскликнул седой ученик, когда мы однажды предложили ему написать изложение одного из рассказов Мамина-Сибиряка. — Сбросить бы мне с плеч лет этак с десяточек, я бы, наверное, сочинителем заделался. А нынче? Хотя давайте рискнем!

В тот день, после изложения, за которое мы поставили Григорию Ефимовичу отметку «вуд»[16], я спросил Герту:

— А почему у твоего дедушки так много книг Мамина-Сибиряка? Ведь этот писатель не из поляков?

— Мамин-Сибиряк, — ответила Герта поучающим тоном, — летописец нашего края. Помнишь, Юрий Михеевич говорил? Мамин-Сибиряк все затронул, что есть на Урале. Писал он и про живущих здесь поляков: и про ссыльных, и не про ссыльных. Потому дедушка и любит его произведения читать.

Я решил сострить:

— А пани Эвелина к вам вчера случайно не за книгами Мамина-Сибиряка заходила? Я видел…

Услышав про пани Эвелину, Герта остановилась, схватила меня за руку и почему-то посмотрела по сторонам. Убедившись, что вблизи на улице никого нет, она таинственно зашептала:

— Ой, Гошка! Знаешь, зачем пани Эвелине понадобился дедушка?

— Не знаю! — откровенно признался я и хмуро добавил: — Да, пожалуй, и знать не хочу. Достаточно с меня знакомства и с пани Эвелиной, и с ксендзом Владиславом.

— Ой, Гошка! — продолжала Герта, не обращая внимания на мои слова. — Если бы ты догадался! Умора! Пани Эвелина жаловалась дедушке на ксендза.

— Да ну?

— Вот тебе и ну!

— Послушай, Герта! — сказал я. — Ты хочешь рассказать что-то интересное, а я дал честное пионерское Глебу не иметь от него никаких тайн. Айда к Галине Львовне! Глеб и Борис там с Валькой занимаются. Всем нам и расскажешь.

В небольшой, аккуратно убранной комнатке Галины Львовны, с цветочными горшками на подоконнике, за низеньким столиком склонились над учебником арифметики наши друзья. Самой хозяйки дома не было.

— Кончай, артель, работу! — громогласно заявил я, входя в комнату.

— Правда, ребята! — забеспокоился Валька, взглянув на будильник, стоящий на маленьком комоде. — Может, кончим? Дядя Саня к отцу Виталию по каким-то церковным делам пошел. Вдруг вернулся, а меня нет… Продолжим завтра? А?

— Как хочешь! — протянул Глеб. — Но я бы на твоем месте все давно дядьке выложил.

— Что ты! Что ты! — отмахнулся Валька. — Это тебе хорошо… У тебя тятька родной и вполне сознательный, а дядя Саня, учти, как мыслит. Прощайте, огольцы, покеда! Ключ ведь помните, где спрятать.

Когда Валька убежал, Глеб сердито стукнул кулаком по столу:

— И он трусит, и мы, пестери, хороши!

— А куда ему, Глебушка, деться от дяди, — неуверенно проговорил Борис.

— При Советской власти живем, — ответил Глеб, — а вы «куда деться?» Я сегодня с Леней поговорю.

— А Леня чего сможет? — спросила Герта, поправляя косы.

— Леня чего сможет? — Глеб осуждающе посмотрел на Герту. — Плохо ты о Лене думаешь!

— Попросим Вадима определить Вальку в детский дом, — вставил я.

Ответом на мое предложение был дружный смех.

— Помните, — сказал Глеб, — как Вальку в школе Женихом дразнили, а Гошка его в детдом рекомендует! Давайте все же посоветуемся с Леней. Ладно?

— Ладно, — согласился Борис, — посоветуемся.

— А теперь! — Глеб кивнул в нашу сторону. — Спорю, Боба, на книжку «Тайна Ани Гай», что у этих двух пестерей имеется в запасе что-то хитрое. По их глазам видно.

— Не хочу спорить, — ответил Борис, складывая в ранец, с которым еще в начале века ходил в гимназию Семен Павлович, тетради и учебники. — Проспорю.

— Конечно, проспоришь! — усмехнулся Глеб и шутливо рявкнул на нас: — Ну, не томите! Выдайте, что знаете.

— А я ничего, Глеб, не знаю, — сказал я. — Знает Герта.

— Герта?

— Да.

— Так чего она молчит?

— Герточка, дорогая! — Борис скорчил жалобное лицо. — Чего же ты молчишь?

Герта победно оглядела комнату, показала Глебу язык и начала рассказывать про визит пани Эвелины.

Золотозубая пани Эвелина пришла вчера к Евгению Анатольевичу явно неспроста. Утром, когда она торопилась на базар, ей повстречалась Ганна Авдеевна и, ухмыляясь, доложила, что видела на днях в оперном театре «самого пана ксендза в пиджаке с чужого плеча и в серой косоворотке» и был ксендз не один, а с какой-то барышней с завитой челкой. От такой новости пани Эвелина на целых полчаса потеряла дар речи, а затем купила в расстроенных чувствах вместо свинины баранину. С ксендзом на эту скользкую тему она беседовать не стала, а, дождавшись вечера, направилась к Плавинскому.

— Пан Евгенуш, — говорила, всхлипывая, экономка, — вы у нас в костеле самый старый и самый уважаемый человек. Посоветуйте, что делать. Посоветуйте… Я ничего не разумею.

Перебирая четки, Евгений Анатольевич молча ходил из угла в угол.

— Я-то считала молодого пана ксендза великим аскетом, — продолжала пани Эвелина, — ученым, мудрецом. Он ведь читал много, писал. Даже советские газеты проглядывал со вниманием. Я, пан Евгенуш, мыслила, что пан ксендз хочет познать про ту страну, в которую приехал. Ведь ему с верующими католиками приходилось на животрепещущие темы беседовать, на различные вопросы отвечать. Хотя чего я вам, пан Евгенуш, про то болтаю? Вы же сами все прекрасно представляете. Ой, пан ксендз, пан ксендз! В чужой мирской одежде, да еще с неизвестной паненкой! Его же моментально назад в Польшу отзовут. Что делать, пан Евгенуш, что делать? Я целый день молитвы шепчу, придумать ничего не могу.

— Пани Эвелина, — мягко сказал Евгений Анатольевич, — вы добрая католичка. А я… чем я могу вам помочь? Ведь у меня советское удостоверение личности, я не подданный Польского государства. Вы можете, конечно, написать о поведении ксендза в высшую иерархию римско-католической церкви в СССР, в мою родную Польшу, которая продолжает томиться под панским игом. А что там ждет нашего ксендза? Монастырь.

— Но если жене пана Юркова, — прервала Евгения Анатольевича пани Эвелина, — известно, что пан ксендз был в оперном театре, то о том скоро станет известно и всему костелу.

— Юркова не посещает костел, пани Эвелина.

— Не посещает, но насплетничает прихожанам, пан Евгенуш. За то я ручаюсь.

— На чужой рот, пани Эвелина, замок не привесишь.

— Что же делать, пан Евгенуш?

— Ничего. Ждать.

— Но как мы можем допустить…

— По-моему, ксендз Владислав не преступник. Подумаешь, посетил один раз оперу…

— С ним, пан Евгенуш, была молодая паненка…

— Слушайте, уважаемая пани Эвелина, — засмеялся Евгений Анатольевич, — я на днях видел, как вы около колбасной Соколова душевно беседовали с Диановым, компаньоном фотографа Ивана Николаевича. Ну и что из этого?

Пани Эвелина стала горячо защищаться:

— Мы ведь с паном Диановым в преклонных летах… У нас никакой любви быть не может.

— Может, может, пани Эвелина, — с иронией успокоил ее Евгений Анатольевич. — И почему вы так заинтересованы возвышенными чувствами нашего ксендза? Человек он молодой. И ему, как и вам, хотя вы и ссылаетесь на преклонные года, ничего человеческое не чуждо. Было бы странно, если бы он вдруг стал холоден к девушкам. И прекрасно, что ксендз Владислав не считается с догмами католической церкви… А на ваше знакомство с Диановым ксендз, думаю, смотрит спустя рукава своей сутаны…