— Пресвятая дева Мария! — с дрожью в голосе воскликнула пани Эвелина. — Что вы говорите, пан Евгенуш! Уповайте вы на бога…

Евгений Анатольевич прервал ее:

— Александр Сергеевич Пушкин писал, что «любви все возрасты покорны…».

В этот момент Герта уронила на пол с громом поднос. Евгений Анатольевич быстро подошел к кухонной двери и плотно ее прикрыл. И больше Герта ничего не слышала, а спрашивать деда после не решилась: постеснялась. Еще скажет, что она, как и пани Эвелина, возвышенными чувствами ксендза заинтересована.

— И все? — разочарованно произнес Глеб, когда Герта кончила.

— Все! — развела руками Герта и удивленно добавила: — А разве не интересно?

Глеб ударил себя по коленкам:

— Не понимаю, чего тебе и Гошке дался ксендз Владислав? То вы к нему в гости попадаете, то в его личную жизнь влезаете. Ну хорошо! Если католическим попам не положено со знакомыми девушками в оперу ходить, а ксендз Владислав ходит, то он этим свою религию компрометирует. Нам на пользу.

— Нарисуем карикатуру на ксендза в школьной стенгазете, — предложил Борис, — как он собирается на свидание.

Глеб покачал головой:

— Если нарисуем карикатуру, будем ослами! Получится, что мы правила католической религии защищаем. Нападаем на ксендза Владислава за то, что ксендз Владислав эти правила нарушает. А он пусть их чаще нарушает, пусть открывает польским верующим глаза своим поведением, пусть они видят, что самому ксендзу не шибко-то нравятся установленные обычаи. Другое дело, когда отец Егор из Лузиновской церкви, знаете, такой длинный, худой поп, насобирал на пасху с прихожан столько яиц, что не мог употребить их сам. И старуха трапезница по его приказанию продавала те яйца на Лузиновском рынке. Ну, денежки, понятно, попу в карман. Даже Александр Данилович Оловянников ругался. Вот на такие факты надо рисовать забавные карикатуры и разоблачать людскую жадность, вымогательство и спекуляцию.

— Ой, Глеб! — воскликнула Герта, захлопав в ладоши. — Как ты хорошо все объясняешь.

А я про себя отметил: «У своего бати научился Глеб по-ученому говорить».

— Самим надо до всего додумываться, — улыбнулся Глеб, — самим, чтобы во всякие глупые истории не попадать. Ну, пестери, бегу до Лени. Кто со мной?

Решили пойти все. Нам тоже хотелось замолвить слово за Вальку, и мы боялись, как бы Глеб чего-нибудь не забыл рассказать.

Спрятав ключ от квартиры под крылечко, как это делала сама Галина Львовна, мы направились к Лене. Жил он недалеко в общежитии, которое перед Первым маем фабрика выстроила для молодых рабочих. Это был небольшой деревянный дом барачного типа, но довольно уютный. Верхние комнаты занимали девчата, нижние — ребята.

Самая просторная комната была отведена под красный уголок. Из вывешенных там лозунгов мне больше всего нравились два: «Кто не моется, тот первый кандидат в больницу!» и

В Лениной комнате все мы бывали не раз. Леня жил вместе с токарем Сорокиным и электромонтером Максимовым: у них стояли три железные кровати, покрытые одинаковыми темными одеялами, квадратный стол, на котором ежедневно менялась самодельная бумажная скатерть, в левом углу тумбочка с детекторным радиоприемником, высокая этажерка с книгами, объемистый гардероб и портреты Карла Маркса и Владимира Ильича Ленина.

А недавно Леня, Сорокин и Максимов достали «по случаю» старую кушетку, перетянули ее заново, втиснули рядом с гардеробом — и комната сразу стала уютной.

Когда мы пришли в общежитие, Леня был дома. Он сидел у окна и брился опасной бритвой.

— Берите, товарищи, табуретки, — сказал наш вожатый после взаимных приветствий, — и устраивайтесь. Вечером репетиция. Позавчера я небритым сунулся в клуб, так Юрий Михеевич набросился на меня: ты, говорит, в храме искусства. Ясно, что стыд и срам. Вы счастливые: бриться не надо. А с моей брюнетистой щетиной хоть десять раз в сутки скоблись. Вот почитайте пока свежую газетку.

На столе лежал последний номер областной комсомольской газеты. Почти вся ее первая полоса была занята сообщением о том, как идет подготовка к празднику десятилетия Октября. Об этом сейчас стали много говорить и в нашей школе. Александр Егорович вчера пообещал организовать к славной дате горячие завтраки для первой и второй смен. Учком готовил конкурс на лучшую карнавальную фигуру, редколлегия общешкольной стенгазеты «Перо» утвердила макет праздничного номера, старшие ученики решили создать военный уголок, на уроках шла борьба против «неудов» и против Левки Гринева и его дружков, которые грозились, что станут нарочно получать плохие отметки. Однако грозились они только на словах, так как знали, что мы не дадим им позорить честь школы. Правда, Петя Петрин предложил не принимать во внимание «неуды» «нэпмановских деток», но Сергей Гущин одернул Петю и строго сказал:

— Ты, Петро, невозможного желаешь. Школа-то общая, не раздельная…

В магазинах продавались большие красные значки «X лет Октября». А моя мать на днях купила железную чайную кружку, на которой тоже был выгравирован этот значок.

Комсомольцы фабрики аккуратно два раза в неделю в клубе разучивали к празднику новые песни…

— Ну, как, товарищ Герта, — произнес Леня, кончив бриться, — хорош я стал теперь или нет?

— Ты, Леня, всегда хороший! — ответил я за Герту. — И бритый и небритый.

— Но бритый лучше, — лукаво добавила Герта.

— Правильно! — поддержал Леня. — Сам знаю… Выкладывайте, однако, товарищи, зачем явились?

Глеб, шмыгнув носом, стал подробно рассказывать про Вальку.

— Понятно и ясно! — коротко сказал Леня, когда Глеб кончил, и задумался.

Задумались и мы и минут пять сидели молча.

— Понятно и ясно! — повторил снова вожатый и посмотрел в свои записи. — Конечно, товарищи, помочь вашему Вальке во как нужно… Нужно!

— Если Валька уйдет от Александра Даниловича, — тихо произнес Борис, — где он будет жить?

— Где жить? Ерунда! — ответил Леня. — Здесь, у нас, может жить. Кушетка свободна. Вместо трио появится в комнате квартет. Но куда его устроить работать, чтобы он вечерами мог учиться? Без биржи труда, товарищи, подростков на государственные предприятия запрещено оформлять. А есть ли требования на бирже на подростков? Наверное, нет. Ваш Валька, говорите, хорошо рисует?

— Да! — сказали мы хором.

— И дядюшки-маляра боится?

— Боится! — вновь дружно сказали мы.

— Ладно! — проговорил Леня. — Посоветуюсь с Сорокиным и с Максимовым. Чего-нибудь придумаем. Мастерская маляра Оловянникова на Лузинском рынке? Так?

— Так, — подтвердил Глеб и с надеждой спросил: — Значит, поможешь Вальке?

— Постараюсь! — улыбнулся Леня.

К Пиньжаковым опять приехали Игнат Дмитриевич и Тереха, да приехали не одни, а с самим председателем Северного заводского комитета Самсоном Николаевичем. Когда после очередной репетиции «Красных дьяволят» я заскочил к Глебу за последним выпуском приключенческой повести «Большевики по Чемберлену», то застал и Пиньжакова-старшего, и гостей с Северного за обычным спором. Правда, Самсон Николаевич — о нем мне рассказал по дороге из клуба Глеб — в спор не вступал. Он лишь молча пыхтел трубкой, сидя на почетном месте под увеличенной фотографией Николая Михайловича. На той фотографии Николай Михайлович был изображен в полный рост, в военной форме, в огромной черной папахе со звездочкой. В одной руке он держал обнаженную саблю, в другой — наган.

— Эх, Никола, Никола! — смеялся довольный Игнат Дмитриевич, видимо уевший в чем-то своего зятя. — Грехов-то сколько с концессией сейчас! Альбертка-красавчик один чего стоит…

— Не в Альберте Яковлевиче дело, — подал голос Самсон Николаевич и спрятал трубку в карман гимнастерки. — Не будь его, прислали бы другого, третьего. Дело тут в грабительской сущности капитализма. Договор к концу приближается, акционерное общество прекрасно чует, что Советский Союз новый не заключит, концессионеры и рвут всеми силами прибыль. Хотят как можно больше ее взять, ни с чем и ни с кем не считаясь. Чего после на заводе случится, им наплевать. Надо выдавать спецодежду — шиш, понимаете! Это для них — лишний расход. Переоборудовать станок — зачем? Все равно договор кончается, так стоит ли его соблюдать. А обсчитывать как попытались при получке.