— Я на месте Семена Палыча, — горестно вздыхал Оловянников, — давно бы золотые хоромы построил. Вон Владимиров Дмитрий Касьяныч — тоже медицинское светило, от любых болезней исцеляет, а глянь-ка: лошадь с кучером держит, доху какую заимел…

Вечерами Семен Павлович обязательно выходил на прогулку с огромным догом мышиного цвета по кличке Гражус. Борису этого пса он не доверял, боялся, что Гражус вырвется и перепугает весь квартал.

Мы, мальчишки, знали, что у Семена Павловича есть именной браунинг, полученный еще в годы гражданской войны от Григория Котовского, в бригаде которого Зислин-старший служил военврачом. Борис по секрету показывал нам запертую на замок тумбочку, где хранилось оружие.

Но Семен Павлович славился среди жителей улицы не только как врач и как владелец браунинга и Гражуса. В свободное время он играл на пианино и на скрипке, и в его квартире по воскресеньям устраивались настоящие концерты. Сам хозяин одновременно дирижировал и вел партию первой скрипки; партию второй вел преподаватель курсов профдвижения Лев Наумович Шукстов. Виолончель приносил толстый фотограф Иван Николаевич Вяткин, а за пианино садился Евгений Анатольевич Плавинский.

Исполнял квартет серьезные классические вещи: фуги Баха, сонаты Бетховена, отрывки из симфоний Чайковского и, конечно не без влияния деда Герты, произведения литовских и польских композиторов. Летом, когда окна распахивались настежь, возле дома Семена Павловича собирался народ. Находились даже такие поклонники квартета, которые, забираясь на подоконник, прямо требовали:

— Семен Палыч! Для нас полонез Огинского…

— Семен Палыч! Не забудьте турецкий марш Моцарта…

Почетным посетителем зислинских концертов был Юрий Михеевич. Он обязательно приходил в парадном черном сюртуке, скромно усаживался в угол и, закатив глаза, покачивался в такт музыке, теребя повязанный на шее большой голубой бант.

Один лишь Александр Данилович Оловянников неодобрительно отзывался о музыкальных воскресеньях и, если видел, что Валька стоит под окнами Семена Павловича (а Зислины жили от нас через два дома), сердито кричал:

— Валентин! Без дела часы тратишь! Дяде не помогаешь. Дядя-то тебя поит, кормит и одевает… Чего энти струны-то выслушиваешь? Ума от воя струн не прибавится. Забирай ключ — и марш в мастерскую! Заказ доделывай.

Сам Оловянников предпочитал истинной музыке граммофон. Летом, в свободное время, сидя на траве в своем крошечном садике с тремя кустиками сирени, он любил заводить граммофон с яркой малиновой трубой. Обожал маляр всякие глупые песенки…

А Семен Павлович мечтал и сына воспитать серьезным, как он сам, музыкантом. Поэтому Бориса с шести лет по вторникам и пятницам водили на занятия к концертмейстеру из оперного театра.

Поначалу Парень Семена Палыча учился старательно, но затем, когда подрос и его стали посылать к учителю одного, без домработницы Евлампиевны, заленился и вместо уроков гулял по городу, а в плохую погоду грустно докладывал отцу:

— Милый папа, маэстро схватил ангину, просил занятия перенести…

Через некоторое время, однако, все эти хитрости раскрылись. Возмущенный Семен Павлович поставил одиннадцатилетнего сына на целых два часа в угол и лишил на неделю сладкого блюда за обедом. И вот когда Борис собрался давать Торжественное пионерское обещание, ему поставили условие: уроков у маэстро не прогуливать и заниматься в сто раз лучше.

Борис дал честное слово будущего пионера, что объявит беспощадную войну своей лени. И действительно, стал усиленно наверстывать упущенное. Концертмейстер из оперного театра не мог нарадоваться на старание недавнего прогульщика и каждую неделю посылал Семену Павловичу восторженные записки о «гениальных успехах Бобы».

В общем, 19 мая и Герту, и Глеба, и Бориса, и меня в пионеры приняли. В тот же день в честь пятилетия пионерской организации на главной площади состоялся городской парад. И мы под звуки барабана и горнов шагали в праздничной колонне и пели:

Дома, над топчаном, заменяющим кровать, я прибил «Законы и обычаи юных пионеров». Мне их красиво на большом листе белого картона написал Валька. Для законов он выбрал бордовую краску, а для обычаев — густую синюю.

— Это тебе, Гошка, подарок, — печально произнес Валька, вручая свою работу и отворачиваясь от моего пионерского галстука и нарукавного значка — серпа и молота с горящим пламенем. — Бери и помни! Ночами на кухне старался, когда дядька Саня дрых…

Старшие пионеры уже несколько лет состояли в обществе «Долой неграмотность!» и вечерами помогали учителям вести специальные группы, набранные из людей пожилого возраста, не умеющих читать.

Правда, дворничиха Галина Львовна и сторож фабричного клуба Григорий Ефимович, высокий худой старик, буквы знали и могли по складам разбирать написанное. Но им хотелось осилить азбуку по-настоящему, и они явились «за наставлением» в школу второй ступени. Так вся наша четверка превратилась в «учителей». Глеба и Бориса прикрепили к Галине Львовне, а нас с Гертой — к Григорию Ефимовичу.

За дело мы взялись серьезно: уроки проводили строго по расписанию, через день, на квартирах у наших учеников в особые тетрадки ставили отметки — «уды» и «неуды»[2].

Дежурства у Григория Ефимовича бывали с пяти часов вечера, поэтому мы обычно заглядывали к нему сразу после школы.

В этот день мы читали с ним рассказ Мамина-Сибиряка. Григорий Ефимович шевелил губами и, водя пальцами по строчкам, улыбался, чеканя зычным голосом слова.

— Ой, тише, Григорий Ефимович! — пыталась сдержать разошедшегося ученика Герта. — Уши глохнут.

Но ученик упрямо махал руками и заявлял:

— Не сдерживай мою радость, Валериановна! Чувствую, как складно чтение пошло… Верно, Константинович? Ведь верно? А?

— Верно, верно! — поддержал я старика и сам радовался его успехам.

Когда урок закончился и седой ученик убрал тетрадки и книжки в небольшой расписной сундучок, стоящий около входной двери, Герта вдруг спросила:

— Вам, Григорий Ефимович, по-моему, нравятся произведения Мамина-Сибиряка?

— Ты, Валериановна, права, — серьезно ответил сторож, снимая с носа очки и пряча их в огромный футляр, склеенный из тонкой фанеры. — Шибко нравятся! Жизнь он уральскую славно знал. Жаль, что не дал ему, сердечному, господь до нынешних дней дожить… Величайший был писатель, величайший. Как богача Ляховского в «Приваловских миллионах» описал!

— Наверное, вы встречали заводчиков и богачей вроде этого? — задумчиво спросила Герта.

— Как же, встречал… Приходилось.

— Расскажите…

— Да чего рассказывать? Был я, к примеру, у Санникова Семена Потаповича перед революцией в сторожах, в цехах-то не робил после японской войны, как мне, выходит, на ней ноги покалечило. Самому-то Санникову тогда за восьмой десяток перевалило, но крепкий дуб был, хитрый. Перед октябрем месяцем понял, что власть к народу идет, и сбежал со всем семейством в чужие страны. Таинственно сбежал, никто и опомниться не успел, как не стало Санниковых в фамильном особняке… Да чего вы, ребятки, вскочили? Время до дежурства еще есть. Присаживайтесь! Разговорился, значит, с вами и одну интересную штуку вспомнил…

Мы уже стояли на пороге, но Григорий Ефимович картинным жестом указал нам на расписной сундучок. Герта посмотрела на меня, я — на нее, потом оба вместе — на Григория Ефимовича… и решили остаться, послушать «интересную штуку».