— Улетаете, соколики, — говорила печально сторожиха бабушка Владимировна, когда мы в последний раз пришли в старую школу. — Счастливого пути вам! Сколько уже я ребятишек-то отсюда проводила… Счастливого пути!

И моя мать, и родители Глеба считали, что мы должны продолжать учиться дальше, в школе второй ступени. По-иному представлял будущее своего племянника наш домовладелец Александр Данилович Оловянников. Валька Васильчиков жил у дяди на хлебах. Валькин отец, крестьянин-бедняк, умер два года назад, оставив после себя большую семью, и Оловянников «по доброте сердца», как он любил иной раз прихвастнуть, выписал в город Вальку. Почему именно Вальку, а не кого-либо другого из племянников, понятно. До Оловянникова и раньше доходили слухи, что Валька чуть ли не с пеленок рисовал, а старому маляру в его деле срочно требовался помощник.

Правда, Оловянников давно уже не разрисовывал стены и не белил потолки в квартирах. Он открыл на привокзальном Лузиновском рынке мастерскую по изготовлению различных вывесок.

Вот Валька и стал в свободное от школы время помогать дяде в работе, и довольно успешно. Валька был старше нас с Глебом на целых два года, хотя учились мы в одной группе.

Кто-то из школьных остряков наградил его прозвищем Жених. И на переменах за ним толпой бегали малыши и кричали:

— Дяденька Жених! Дяденька Жених!

Белобрысый Валька был крепкий парень и любого легко мог бы оттаскать за волосы, но этого новичок не делал, а добродушно смеялся над полученным прозвищем. Городские ребята удивились: обычно тот, кого дразнили, кидался с кулаками на своих обидчиков или сам придумывал им в отместку прозвища. А Жених даже пальцем никого не тронул. Наши остряки опешили… и признали Вальку.

Учился Валька неплохо, домашние задания выполнял аккуратно, когда учительница на уроке задавала нам вопрос, всегда тянул вверх руку. Но, несмотря на это, Оловянников в школу второй ступени племянника не записал.

— Хватит! — авторитетно заявил он. — Достаточно даром жрать, да и матерям помогать пора. Грамоту осилил? Осилил. На счетах считать умеешь? Умеешь. Чего для жизни еще требуется? Детей мне господь не послал. Когда помру, все тебе перейдет… Поэтому сиди в мастерской, фантазируй и рисуй, а я буду заказы выискивать.

Но помогать матери Валька при всем своем желании не мог, потому что дядюшка никаких денег ему не выплачивал. И, принуждая парня писать вывески и всякие дверные таблички, думал только о собственной выгоде.

Во-первых, Оловянников не платил за него налог: ведь Валька не считался наемной рабочей силой. Он был племянником, поэтому никакой фининспектор не мог придраться к хитрому маляру. Во-вторых, если бы Александр Данилович нанял себе в подручные какого-нибудь одногодку Вальки, он обязан был бы выполнять закон о труде подростков, а труд подростков строго регламентировался. Валька же, работая в мастерской Оловянникова с утра до ночи, лишь «помогал» престарелому дядюшке.

Александр Данилович, отказав Вальке в учебе, запретил ему вступить и в пионеры.

— Знай, Валентин! — шипел он. — Наденешь красную удавку на шею — отправлю назад к матери, богом клянусь. А у матери и без тебя голодных ртов хватает. Тоже мне идейный…

В тот день, когда мы с Глебом стали пионерами, Валька плакал, а Оловянников, увидев нас в защитных пионерских гимнастерках, с алыми галстуками, плюнул в сторону и, встретив Николая Михайловича, заявил:

— До Глебки и Гошки мне, Николай, как до верхней полки. Ребят малых с ними не крестить, кумовьями не станем. Но Валентина моего пусть не смущают, не учат безобразиям. Валентин — сирота, ему о куске хлеба думать надо, а не о пионерских забавах.

— Вот ты козыряешь, что твой племяш — сирота, — сказал Николай Михайлович. — Ну, а у Георгия тоже ведь родителя в живых нет, но это не помеха ему для вступления в пионерскую организацию…

Оловянников поднялся на цыпочки — он был на целую голову ниже отца Глеба — и, брызгая слюной, завизжал:

— Я за Валентина ответственность перед господом нашим Иисусом Христом несу! И не позволю срамиться! У пионеров парни и девки в трусах бегают. Стыд, позор, разврат!..

Торжественное обещание мы с Глебом давали в особо праздничный день — 19 мая 1927 года, — когда пионерии Советского Союза исполнилось пять лет. На пионерской базе при фабричном клубе проводилась линейка, на которую пришли и секретарь партийной ячейки, и секретарь комсомольской ячейки. Все отряды во главе со знаменосцами, с горнистами и барабанщиками выстроились в большом зале. Старший вожатый базы Сережа Неустроев принимал рапорт от отрядных вожатых. А те, кто готовился к Торжественному обещанию, находились около сцены и волновались. Волновался я, волновался Глеб, волновалась и сероглазая Генриетта, или, как мы ее звали, Герта, Плавинская. Куда только девалась ее обычная веселость! Она перебирала длинные толстые косы и ни разу не улыбнулась, не пошутила…

Герта была круглой сиротой и воспитывалась у деда. Дед ее, Евгений Анатольевич Плавинский, играл на органе в римско-католическом, или, как говорили у нас в городе, в польско-литовском костеле святой Анны.

Плавинский, а точнее, Плавинускас приехал на Урал из Вильно еще в прошлом веке. Сначала жил в Перми, а затем перебрался в наш город. Старик органист из костела святой Анны тогда умер, и Евгений Анатольевич был приглашен на его освободившееся место.

Хотя дед Герты и служил в костеле, но в католического бога, точнее, в любого бога он, по-моему, не верил. Специального образования Плавинский не получил, но отлично знал ноты и играл на многих инструментах. Более всего он любил орган и пианино. И не секрет, что некоторые поляки, чехи и литовцы, жившие в городе, приходили в костел лишь затем, чтобы послушать, как Евгений Анатольевич играет на органе. Да что там поляки, чехи и литовцы! Мастерство его привлекало в костел и многих русских. Порой туда бегали Глеб и я. Вот в немецкую кирху, которая находилась неподалеку от оперного театра, нас бы и палкой не загнать! Но орган Евгения Анатольевича!!! Правда, став пионерами, мы в сам костел уже не заглядывали, а слушали игру деда Герты, спрятавшись за чугунной оградой.

В квартире Евгения Анатольевича на книжных полках стояли позолоченные тома истории Литвы и Польши, а над пианино фирмы «Беккер» висели портреты литовских композиторов Чюрлениса и Петраускаса, чьи произведения дед Герты очень хвалил. Я же, когда бывал у Герты, больше любил рассматривать красочную репродукцию с картины Яна Матейки «Грюнвальдская битва». Эта репродукция тоже украшала квартиру Евгения Анатольевича. Он часто рассказывал Герте и мне про Грюнвальдскую битву, когда в 1410 году объединенные войска поляков, литовцев и русских разбили рыцарей Тевтонского ордена, рвавшихся на восток.

Евгений Анатольевич любил повторять, что союзниками командовали польский король Станислав-Ягайло и великий литовский князь Витовт.

— Но горяч был Витовт! — качал головой дед Герты. — Не дождавшись общего сигнала, начал битву первым. Только немцы его хоругви отбросили. И в этот критический момент общеславянское дело спасли смоленские полки… — и, заканчивая рассказ, говорил: — Вот как жили наши прапрадеды! А нынче? Три государства: Советская Россия, Польша, Литва… И с друг другом не особенно дружат…

Готовился стать пионером девятнадцатого мая и Борис Зислин. Мы давным-давно дружили с этим худеньким черноглазым пареньком. Отец Бориса, Семен Павлович, был известный в городе врач, и Бориса на Никольской улице уважительно называли Парень Семена Палыча. Не в пример многим своим коллегам, Семен Павлович совершенно не занимался частной практикой, а заведовал отделением окружной больницы. Если же требовалась экстренная врачебная помощь, он всегда готов был идти хоть за тридевять земель, но деньги за консультации и лечение не брал. На тех же, кто пытался сунуть ему в карман «докторский гонорар», грозился пожаловаться в народный суд.