— Где ты, мастер, учился рисовать? — спросил удивленно художник, кончив смотреть рисунки.

Валька покраснел, пожал плечами. Художник изумился.

— Как не учился? Нигде?

— Не учился, — пробормотал Валька.

— Но откуда у тебя такая техника графики, такое знание человеческого тела, умелая композиция?

— Кто его знает, — смутился Валька: ему почему-то казалось, что художник его стыдит.

Лене рисунки тоже понравились.

— Молодец, товарищ Валентин! — воскликнул он. Молодец! Расти тебе, товарищ Валентин, надо! Нам художники во как требуются! Бросай-ка ты дядьку-маляра и начинай самостоятельную трудовую жизнь.

Валька перепугался.

— Что вы, что вы! — отшатнулся он. — Спасибо скажите, что дяди Сани рядом нет. Он бы дал за этакие разговоры!

— Ты, мастер, почему вдруг стал дядей Саней нас пугать? — иронически спросил художник. — Сильнее дяди Сани зверя нет? Так считаешь?

— Не считаю, — тихо ответил Валька и совсем неожиданно всхлипнул. — Не хочу я у дяди Сани работать, а в школу хочу, рисовать учиться хочу…

И, перескакивая с пятого на десятое, рассказал художнику и Лене о своем печальном житье-бытье у Оловянникова.

— Реветь перестань! — ласково усмехнулся художник, когда Валька кончил. — А то я думал, ты настоящий мастер, а ты вроде кисейной барышни. Ну, смотри бодрей!

В мастерскую к Вальке Леня и художник Алексей Афанасьевич Уфимцев шли уже с готовым планом. После нашей общей просьбы помочь племяннику Александра Даниловича Леня советовался со своими друзьями. В конце концов они решили устроить Вальку в областную комсомольскую газету: там как раз в это время требовались мальчишки — продавцы газет. И редакция собиралась делать заявку на биржу труда. Но Валька, по соображениям Лени, должен был стать не просто газетчиком: с ним, если у парня действительно окажется настоящий талант, начнет заниматься Алексей Афанасьевич Уфимцев и подготовит его для поступления в художественное училище. С жильем тоже все решалось просто: и Леня, и Сорокин, и Максимов не возражали, если Валька поселится в их комнате и будет спать на реставрированной кушетке. Последнее слово должен был сказать Уфимцев, просмотрев Валькины рисунки…

— Даже самородком меня Алексей Афанасьевич поименовал, — хвастливо говорил мне Валька и шмыгал от удовольствия носом.

— Подожди-подожди! — нетерпеливо перебил я его. — Значит, ты уходишь от своего дядьки?

Но тут-то Валька и струсил. Ему казалось, что если он покинет Оловянникова, то перевернется мир: Валька не знал, как на это посмотрит мать, боялся, что дядя отыщет сбежавшего племянника и учинит над ним жестокую расправу.

— Маляр тебя, товарищ Валентин, классически эксплуатирует! — горячась, доказывал Леня, но Валька лишь отмахивался и испуганно твердил:

— Нет, нет, нет! Упаси бог!

Так наш вожатый и ушел с Уфимцевым из мастерской, не добившись от Вальки согласия на самостоятельную трудовую жизнь.

— Валька, Валька! — напустился я на парня. — Соображай: со своим дядькой ты каши не сваришь, а тут дорога-то какая открывается. Чего струсил? Правда на твоей стороне! — И Александр Данилович ведь тебе не настоящий родной дядя, только муж тетки.

— А тетка у меня ничего, — вдруг задумчиво произнес Валька. — Забитая хоть дядей Саней… а так ничего.

— Завтра же пойдем к Лене, — продолжал уговаривать я друга, но Валька упрямо стоял на своем и в ответ на все мои горячие доводы бубнил одно:

— Убежишь, после пожалеешь. Дядя Саня обязательно изловит.

Так мы в тот вечер ни к какому общему знаменателю и не пришли, и я даже чуточку рассердился на Вальку.

На другой день в школе я мучился: мне не терпелось рассказать Глебу о планах Лени и Уфимцева, но я был связан словом и поэтому молчал. Однако по глазам моим, наверно, было видно, что я знаю что-то очень интересное, и Глеб в первую же перемену попытался выудить из меня все секреты, но я был тверд и неприступен. Но Глеб продолжал настаивать, и я наконец, не выдержав, сказал:

— Сходи к Лене и выспроси. А я чок-чок, зубы на крючок! Дал честное пионерское.

— Опять у тебя тайны, — обиделся Глеб.

— Не обижайся! Честное пионерское есть честное пионерское.

Третьим уроком по расписанию у нас значилось музо[17]. Вел этот предмет в нашей школе пожилой учитель с печальными глазами Яков Яковлевич. На уроки он неизменно приходил со старенькой скрипкой, под которую мы хором пели. Музо все любили: песни с нами Яков Яковлевич разучивал нетрудные и после математики или физики посидеть спокойно за партой и попеть было одно удовольствие. Правда, Левка Гринев со своими дружками иногда умудрялись портить нам настроение. Вдруг в самом чувствительном месте, когда Яков Яковлевич брал верхнюю ноту, раздавалось мяуканье или завывание. Учитель мрачнел, переставал водить смычком по струнам и, обиженно тряхнув длинными седыми волосами, тихо говорил:

— Я же культурную революцию пропагандирую, а мне саботаж организовывают… Ай-яй-яй, как неприятно! А я, старый музыкант, искренне думал, что в этой группе дети сознательные.

В таких случаях кто-нибудь из нас цыкал на Левкину компанию, а потом, когда в субботу устраивалось групповое собрание, нарушителей прорабатывали, и каждый раз они слезно клялись, что больше не будут.

В нашей группе лишь один Борис умел играть на солидном музыкальном инструменте; то, что Петя Петрин пиликал на гармошке, а Эля Филиппова тренькала на балалайке, в счет не шло. Поэтому Яков Яковлевич относился к Борису с большим уважением и обращался к нему всегда на «вы». Борис от подобной почести не знал куда деваться и не один раз просил Якова Яковлевича не выделять его из коллектива, но учитель оставался непреклонным:

— Вы, Боря, мой собрат по музыке, — разъяснял он. — У меня просто язык не поворачивается сказать вам «ты».

Кое-кто из ребят стал в шутку говорить Борису «вы», на что Парень Семена Палыча искренне сердился.

…Сегодня утром, перед первым уроком, Галина Михайловна, придя в класс, строго, без всяких вступлений заявила:

— Дорогой и любимый Гринев, хватит! Да-да-да! Хватит выслушивать жалобы о твоем поведении. Ты и Денисов все время разговариваете: и учителям мешаете, и товарищам. Я посоветовалась с Александром Егоровичем, и мы решили вас рассадить. Бери, Гринев, свою сумку и устраивайся, пожалуйста, с Зислиным, а Петрин переходи на старое место Гринева.

Левка и его сосед Денисов, сын владельца галантерейного магазина, что-то заворчали себе под нос.

— И не думайте возражать! — нахмурилась Галина Михайловна. — Кроме того, учтите: я два раза повторять одно и то же не люблю.

Галина Михайловна удалилась, стуча каблучками, а Денисов с сожалением посмотрел ей вслед, почесал стриженую голову и со вздохом проговорил:

— Прощай, Лева! В минуты расставания целую твои грязные пятки.

Борису с Петей Петриным не хотелось, конечно, иметь новых соседей, да еще таких, как Левка и Денисов. Но тот и другой прекрасно знали, что, если с ними рядом будут эти молодцы, с дисциплиной на уроках сразу станет лучше. Не начнут же они поддерживать Левку и Денисова во всяких пакостях?

Мы с Глебом искренне сочувствовали Борису и Пете, но, как и они, не осуждали Галину Михайловну за ее распоряжение. Ведь и в прошлые годы в школе первой ступени у нас нередко практиковалось «переселение» недисциплинированных учеников к более дисциплинированным.

— Ну как, Боба, новый компаньон? — спросил я Бориса перед уроком музо.

— Сидит, словно в рот воды набрал, — с безразличным видом ответил Борис. — Ну, а мне от этого компаньона ни холодно и ни жарко.

Но следующий час показал, что Борис ошибался. Видимо, без пакостей сын Ганны Авдеевны жить не мог. В перемену он заговорщицки шептался с Денисовым и с другими дружками и вся их компания радостно хихикала.

— Дети! — торжественно произнес Яков Яковлевич, начиная урок. — Сегодня мы возьмем на вооружение старинную революционную песню «Беснуйтесь, тираны», подготовим ее в честь наступающего десятилетия славного Октября. Внимание, дети! Я вам ее вначале сам исполню.