Для Глеба мой визит к ксендзу был, конечно, новостью. Он удивленно посматривал то на меня, то на Герту, то на Александра Егоровича. Ни я, ни Герта ничего об этом ни ему, ни Борису не сказали — постеснялись. Действительно, нелепо: два пионера в красных галстуках явились к католическому священнику. А нынче все выплыло наружу. Целых тридцать минут — всю большую перемену — мы просидели у заведующего в кабинете, отняли столько времени и у него, и у нашего групповода. Я чувствовал, как Александр Егорович старается раскрыть нам глаза на истинную сущность служителей культа, хотя мы и раньше знали многое из того, что он сказал сейчас. И мне просто стало неудобно за свой глупый поступок.

— Придется, Галина Михайловна, серьезно заняться антирелигиозной пропагандой, — сказал Александр Егорович, когда зазвенел звонок, извещая о конце перемены. — Путаница еще у многих учеников, недопонимание этого вопроса.

— Мало наши дорогие и любимые ученики антирелигиозной литературы читают, — сердито буркнула Галина Михайловна. — Но я сама завтра такие книги в класс принесу!..

Оказалось, что Левка никуда не сбежал, а сидел за своей партой.

— Католики пожаловали! — захихикали его друзья, увидя нас.

— Сизых! — крикнул Левка, опасливо кося глаза на Глеба. — Тебе папа римский индульгенцию прислал, все земные грехи прощает, даже в пионерах разрешает состоять.

Глеб повернулся в мою сторону:

— Видишь?

Но я ничего не успел ответить, в класс вошла преподавательница естествознания Руфина Алексеевна, держа в руках клетку с белыми мышами. Шум моментально смолк: мыши заинтересовали учеников больше, чем Левкины выдумки.

После занятий пионеры собрались в актовом зале и пропесочили меня как положено. Герте досталось меньше. В конце концов, как высказался Глеб, она была не шибко виновата, зашла к ксендзу за своим дедушкой. Правда, Петя Петрин насмешливо процедил:

— Могла бы деда просто вызвать на улицу. До чего же все-таки девчонки тугодумки!

По дороге домой Глеб и Борис продолжали возмущаться моим поступком, и я из-за этого опять забыл рассказать им про Бугримова и Альберта Яковлевича.

Ганна Авдеевна зря нападала на Герту. Герта и не собиралась подражать деду. И музыкальный слух и голос у нее отсутствовали, но зато, как говорили те, кто хорошо знал семью Плавинских, взяла все от отца. Отец ее, Валериан Плавинский, был замечательной личностью. С детства дружил он с фабричными ребятами, был близко знаком с жизнью рабочих окраин и уже в четвертом классе гимназии стал членом нелегального революционного кружка…

В октябре 1905 года, когда на центральной площади города, Кафедральной, большевики созвали митинг, Валериан вместе с товарищами в рядах боевой дружины должен был охранять ораторов и поддерживать революционный порядок.

Как только первый оратор поднялся на импровизированную трибуну, сооруженную из старых ящиков, со стороны Уктусской улицы показались погромщики-черносотенцы, вооруженные дубинками, бутылками, ножами. К ним присоединились и их соучастники, рассеянные в толпе. Все они, оглашая воздух руганью, стремились пробиться к оратору.

Дружинников, сгрудившихся вокруг трибуны, было мало, но Валериан, не растерявшись, крикнул:

— Огонь!

На какое-то короткое время натиск черной сотни удалось задержать. Но и этого момента хватило, чтобы оратор сумел скрыться.

На помощь опешившим погромщикам прискакали чубатые казаки, появилась полиция. Началась расправа с участниками митинга. Его организаторы и активисты под охраной дружинников, отстреливаясь из револьверов, отступали в сторону Заводского поселка…

Валериана Плавинского вскоре исключили из гимназии, и директор Голубев лично выдал ему на руки «волчий билет».

А однажды ночью в домик органиста пришли жандармы во главе с самим ротмистром Гусевым. Но Валериана уже не было: он успел скрыться.

— Смотрите, пан Евгенуш! — многозначительно говорил ксендз Миткевич, — И себе, и костелу неприятности наживете, если станете покрывать непутевого сына. Вас я глубоко уважаю, только помните: государственная власть на земле — то же, что бог на небе… Подчиняться ей необходимо! Не утаивайте от власти никаких преступных дел…

Только через полгода Валериан прислал отцу коротенькое письмо, где сообщал, что жив и здоров, но адрес не указывал. Потом уже стало известно, что в это время губернский военно-боевой комитет направил молодого Плавинского в Австрию. Там, в маленьком горном поселке, готовились инструкторы для уральских боевых дружин.

Но на обратном пути, при переходе через границу, Валериан был арестован, правда, чемоданы, в которых хранилось оружие и бомбы, ему удалось утопить в реке. Тем не менее его судили и отправили на поселение в Нарым.

Однажды поздней ночью в квартиру Евгения Анатольевича тихонько постучали. Органист накинул на плечи халат и, не зажигая лампы, пошел в сени.

— Это ко мне? — осторожно спросил он и неожиданно услышал:

— К тебе, отец, к тебе!

Встреча была радостной. И Евгений Анатольевич, и бежавший из ссылки Валериан не могли наговориться и просидели всю ночь не смыкая глаз!

После этого Евгений Анатольевич долго не видел сына. Знал, однако, что через три года Валериана арестовали снова и сослали еще дальше Нарыма, откуда вести приходили совсем редко. Старый органист ждал и грустил. И лишь книги и музыка помогали ему иногда забывать об одиночестве.

В 1914 году началась война с Германией, и царские власти решили расправляться с революционерами новыми методами. Вместо Сибири многих революционеров отправляли теперь в действующую армию, на передовые позиции. Не избежал этой участи и Валериан. Он поехал на фронт с особой «сопроводительной бумагой», в которой говорилось о «политической неблагонадежности прапорщика Плавинского».

На два дня Валериану разрешили остановиться в родном городе. Евгений Анатольевич со слезами на глазах раскрыл объятия навстречу сыну, раскрыл… и так и остался стоять. Рядом с Валерианой, затянутым в военную форму, он увидел белокурую женщину небольшого роста, а на руках у нее — годовалую девочку.

— Извини, отец, — смущенно сказал Валериан, — что я тебя не известил. Это моя жена и дочь… Они поживут пока здесь…

Примерно в это же время взяли в армию и моего отца, и Николая Михайловича. Хотя городской завод Семена Потаповича Санникова начал выпускать в те годы военную продукцию и квалифицированные рабочие руки на заводе требовались, хозяин под всякими предлогами старался избавиться от «смутьянов-забастовщиков». А отец и Николай Михайлович числились у него именно под такой кличкой. Поэтому он охотно спровадил их в солдаты.

Отца я знал по немногим сохранившимся фотографиям и по рассказам. В июне 1916 года его убили на Юго-Западном фронте, когда он ходил в разведку под городом Луцком. А вскоре во время атаки был тяжело ранен Николай Михайлович. Санитары вынесли его из боя, и полгода он пролежал в каком-то госпитале на Украине. Затем, уже после февральской революции, попал в родной город, в запасной полк, где готовили маршевые роты для отправки на фронт.

И так случилось, что принимать одну из рот, а затем сопровождать ее на передовые позиции, в полк, прислали подпоручика Валериана Плавинского. Хотя царя и свергли, Временное правительство мечтало продолжать войну. Но солдаты, да и не только в нашем городе, а по всей России, думали иначе: их лозунг был — долой братоубийственную войну! В находившихся за Конной площадью Оровайских казармах, где стоял запасной полк, каждый день проходили антивоенные митинги. И на митингах этих обязательно выступал Валериан Плавинский.

Николай Михайлович не раз вспоминал. Плавинский говорил то, что у него шло от сердца, что было близко и понятно солдатам. Слова подпоручика-большевика глубоко западали в их душу. Он бичевал буржуазное Временное правительство. И дело кончилось тем, что маршевики отказались ехать на фронт.

Николай Михайлович, имеющий на погонах рядом с пулеметными эмблемами ефрейторские лычки, был большевиком. Это никого не удивляло. А вот то, что членом той же партии оказался и офицер, некоторых людей приводило в ярость.