— А вы сам-то не фанатик, господин Дин-Сой? Блеск софитов здорово ослепляет.

— Нет, не фанатик, — сощурив один глаз, Дин-Сой закурил, — Служу исключительно искусству. И никого не убиваю.

— Люди любят смотреть на смерть. Она в этом мире давно стала кумиром, — сказал Ивлев, — Не думайте, что не причастны к этому.

— Арены — выбор самих людей. Элемент свободы, на который имеет право каждый гражданин, — пожал плечами Майф.

— Не любитель подобных зрелищ. Знаете ли, у меня на работе каждый день — Арена.

— И зря.

— На что человек действительно имеет право, так это на спокойную жизнь. А у него и не спрашивают, хочет ли он быть очередной одежкой для Тени.

— Клоны не осознанны. Они не люди.

— Они испытывают боль. Это все, что нужно знать.

— Вы излишний моралист.

Разговор явно не клеился. Очередная попытка установить контакт между собеседниками с треском провалилась. Слишком далеки были два мира, которые бы и не пересеклись никогда, если б не особые обстоятельства. Дин-Сой совсем перестал бояться, даже несмотря на то, что оружие на коленях Ивлева никуда не исчезло.

— Вовсе нет. Я просто стараюсь сохранять равновесие.

— Только не говорите, что вы из тех, кто подставляют левую щеку, когда ему ударили по правой. Все равно не поверю.

— А на кого я похож, по вашему?

— На того, кто бьет первым.

— Многие обманчиво полагают, что добро — синоним безоговорочной уступчивости, — снисходительно приподнял уголки губ Ивлев и посмотрел исподлобья, словно хищник, — Это представление ошибочно. Даже отшельники нашей резервации прекрасно понимают, что такое борьба. В собственных мыслях мы вынуждены отвергать многие вещи. Вопрос только в том, какие методы борьбы мы используем. Будь то смирение, или, напротив, нападение... Как ни пародоксально, но времена наступили такие, что грань между этими противоположными понятиями практически стерлась.

— У вас в головах только война. Вам лишь бы все уничтожать, — прошипел Дин-Сой и тут же сделал глубокий глоток, будто пытался погасить раздражение горячительным.

— А у вас в головах только развлечение и деньги. Марсиане уже даже не пытаются сопротивляться своим порокам, семимильными шагами несясь в пропасть. Они зависимы от них и не понимают, что находятся в тюрьме. Тюрьме собственных желаний. Если это не остановить, то цивилизация погибнет и без наших общих стараний. Вы не хотите понять, что рубеж пройден. Двуликий Янус сделал еще один оборот, снова доведя все до абсурда. Вседозволенность сейчас попирает всякое равновесие, а свобода уже давно стала синонимом хаоса. На данном витке истории равновесие достижимо только противодействием — дисциплиной. Добро не уступчивость и не нападение, добро — это равновесие между ними.

— Носитесь со своей золотой серединой, как курица с яйцом...

— Потому что это не плоское понятие, оно гораздо глубже, чем вам кажется. Жаль, что его совсем не ценят.

— Как человек творческий, предпочитаю впадать из крайности в крайность. Уж простите.

— Это не так страшно. Но помните, что завал в ту или иную сторону всегда чреват. Поступать правильно — вот что важно. Знать что делать, и когда. Это великий дар, не находите?

— И что, удается? — откинув полу пиджака, Дин-Сой в какой-то мере заинтересованно отхлебнул из стакана.

— Знаете, далеко не всегда. Но четкая инструкция все гораздо облегчает, — Константин немного согнулся, положив локти на колени и посмотрел исподлобья на Дин-Соя, — Когда падаешь, надо на что-то опираться. Вы сами-то, чем руководствуетесь?

— А я не падаю.

Глядя на неподвижное лицо Ивлева, Майф пытался понять, что тот вообще от него хочет добиться такими, мягко говоря, не располагающими методами. Глухая стена отторжения автоматически выросла в душе шоумена как ответ на беспрецедентную грубость. Это стало что-то похожее на самозащиту в отсутствии других способов разрешить ситуацию. Уголки длинного рта крестоносца с тонкими, алыми губами чуть ранее приподнимались в снисходительной улыбке. Это единственная эмоция, которую Дин-Сою удалось уловить. Обычно мужчина хорошо понимал настроение не только толпы, но и отдельного человека. Сейчас же это давалась с невероятным трудом. Русые волосы, голубые глаза, бледная кожа с кое-где выступающими сине-зелеными венами на руках, множество мелких линий, черточек и изломов на неровной коже лица — это все, что предстало требовательному взгляду ведущего. Все храмовники-клоны имели крепкое телосложение и развитую мускулатуру. Шоумену казалось, что все они чем-то походили друг на друга. Вне зависимости от расы и места жительства. Эта странная похожесть одновременно и обескураживала, и отталкивала. В голове вспыхнула картина возможного будущего:одинаковые люди в одинаковом, сером мире. Дин-Сой брезгливо вздрогнул, невольно дернув плечами.

— Если бы вы видели, как я веду шоу, то поняли бы, насколько мне близка красота окружающего, — произнес Дин-Сой, — Я не готов все это променять на что-то другое.

— Восхититься вашим талантом я вряд ли смогу, — поджал губы Ивлев, — Мне плохо удается лесть.

— Я совсем не о себе сейчас говорю, — отмахнулся Дин-Сой, — Я о свободе.

— И какой именно свободе, позвольте уточнить?

— Делать то, что хочется. Не подавлять порывы собственной души. Иметь возможности осуществить свои мечты, — весьма пространно уточнил шоумен, — Вот только ваш путь — это путь тотального угнетения. К чему это приведет? Человек начнет томиться, чахнуть и страдать. Мир утратит свой идеальный облик.

— Красивые слова. Вот только свобода одного заканчивается там, где начинается свобода другого. Всегда найдутся те, кто считает себя свободнее остальных.

— Красивые слова. Вот только свобода одного заканчивается там, где начинается свобода другого. Всегда найдутся те, кто считает себя свободнее остальных. Тот, кого вы так поддерживаете, хочет усидеть на двух стульях.

— На что вы намекаете?

— Я не намекаю. Я говорю прямо. Там, где тотальный разврат и разложение, нет места чему-то созидательному. Это, так сказать, понятия взаимоисключающие. Глупо полагать, что Амитас сам этого не понимает и глупо полагать, что ему однажды не придется сделать выбор между так называемой свободой человека и покорением космоса.

— Вы рассуждаете слишком поверхностно, — прыснул Майф и хотел было снова присесть, но опасливо покосился на все еще обесточенного темнокожего амбала, — Ну да и неудивительно, что еще взять с человека, у которого из всех чувств самое сильное, наверное, голод...

Не получив никаких распоряжений, подчиненный Ивлева остался стоять безмолвным истуканом. Даже взгляд его был устремлен в сторону. Не куда-то конкретно, а будто в пустоту.

— А еще желание поспать, посрать и потрахаться, — слишком грубо ответил Константин, но сказал это со спокойствием, граничащим с убийственным безразличием, — Не стесняйтесь, господин Дин-Сой, что там у нас еще есть из физиологии?

— Ваше хваленое равновесие — сомнительная штука, — будто оскалился Дин-Сой, — Спросите себя, чье равновесие мир считает более правильным? ДИМ или Церкви?

— Что вы имеете ввиду?

— О той реальности, к которой вы стремитесь. Убогая серость и тотальный контроль. Те блага, что доступны сейчас населению, лопнут, как мыльный пузырь.

— Человек не думает о боли и смерти, пока это не коснется его вплотную, не так ли? — сузил глаза Ивлев. — Вам-то пора об этом задуматься.

Майф вздрогнул. Коснувшись зияющей раны, Ивлев не стал церемониться. Он надавил со всей силы, не заботясь о реакции собеседника.

— Да что вы обо мне вообще знаете? — начал огрызаться Майф, — Вы и понятия не имеете ничего о моей жизни!

— Вы о том, как подвергались издевательствам в детском доме из-за внешности? Или о том, что именно поэтому вас так никто и не усыновил? Или о смерти вашей самой близкой подруги, от которой вы до сих пор не оправились?

— Я смотрю, вы хорошо подготовились....

— Око Церкви не дремлет.