— Вы не остановите меня, не окажете на меня никакого давления. Сегодня же, сейчас же я иду куда следует!

— Что поделаешь, скатертью дорога! Я искренне посоветовал вам не делать этого рокового шага; очень скоро вы убедитесь, что я желаю вам только добра. — Рамаз беззаботно закурил. — Вы обозвали меня предателем. Я не протестую против этого обвинения, за которое можно убить человека. Не протестую потому, что временно принимаю его, только временно, на один час! Убедительно прошу вас, запомните хорошенько, только на один час. Это весьма заурядный полемический прием, я докажу вам, что вы сами предатель, к тому же предатель дважды! Совсем недавно вы признались в своем преступлении. Признались не потому, что вас мучила совесть, но потому, что от фактов никуда не денешься. Да, да, не возмущайтесь и не пытайтесь протестовать. Зарубите себе на носу, что у меня целая цистерна терпения и меня не так-то легко вывести из равновесия.

Рамаз встал, подошел к холодильнику, достал боржом, сначала налил директору, затем наполнил стакан себе.

— Очень холодный, попробуем погреть! — Он зажал стакан в ладонях.

— Кончайте говорить, мне некогда! — Директор института чувствовал, что больше всего его бесит спокойствие Коринтели.

— Вы правы: слишком затянули пустяковое дело. — Рамаз выпил боржом и поставил стакан на стол. — На сей раз постараюсь доказать вам, что я не изменник. Слышите, уважаемый Отар, я за две минуты докажу вам, что я не изменник. А вы возьмете свои слова обратно и извинитесь передо мной! Терпение, уважаемый товарищ, наберитесь терпения! Хочу доложить вам, что я не открывал сейф. Да, не открывал. И открывать его не имело смысла. Никакого исследования в сейфе не было, так как академику не удалось решить ту проблему, которую он точно угадал интуицией ученого, но целых пять лет подбирался к пятому типу радиоактивности ошибочной дорогой.

— Ложь! Бессовестная ложь! Уж конечно в сейфе не будет труда Георгадзе. Вы украли его, переписали, а затем, естественно, уничтожили.

— Я заранее знал, что вы скажете. И подготовил подобающий ответ. Прошу вас прочесть последнее письмо академика Георгадзе академику Матвееву. Оригинал его в Москве в сейфе академика. Владимир Герасимович сам прислал мне копию письма. Коль скоро вы посчитаете письмо подложным, можете позвонить в Москву или потребовать экспертизы. Еще раз повторяю вам, оригинал хранится у академика Матвеева. Прошу вас!

Рамаз подал Кахишвили письмо. Тот хищно схватил его. Сначала лицо его побледнело, потом чья-то невидимая рука в мгновение ока окрасила его в зеленый цвет. Директор сбился со счета, в который раз читал один и тот же абзац: «В больнице я познакомился с талантливейшим молодым человеком, Рамазом Михайловичем Коринтели. Вам недосуг запоминать все, но, возможно, вы помните, что я предполагал существование пятого типа радиоактивности. Как выяснилось, предположение мое было правильным, а путь решения проблемы ложным. И вот этот молодой человек, с которым судьба свела меня в больнице (как видите, все мы перед смертью, сдается, становимся идеалистами), по-моему, нашел правильный путь решения этой проблемы…»

«По-моему, нашел правильный путь решения этой проблемы»…

«Правильный путь…»

— Так вы были знакомы с Давидом Георгадзе? — спросил убитый Кахишвили, глядя в письмо, в котором не разбирал уже ни одной буквы.

— Мне кажется, у нас нет повода сомневаться. Мы вынуждены верить академику Георгадзе.

— Он и шифр сейфа открыл вам?

— Нет, с какой стати он должен был открывать мне его? Шифр узнал я, я узрел пятизначную комбинацию!

— Если это письмо действительно написал Георгадзе, почему вы не захотели открыть сейф? В письме ясно говорится, что не он, а вы нашли правильный путь решения.

— У меня не было никаких гарантий, что вы проявите обо мне ту же заботу, что и академик Георгадзе. Не буду врать, мне достаточно было взглянуть на вас, чтобы понять, что вы за штучка. Я знаю все — как вы ходили в дом академика, как искали подлежащие возврату в высшие органы так называемые секретные документы. На самом же деле вам хотелось напасть на след георгадзевского труда. Я не верил, и, как оказалось, не напрасно, что вы протянете руку помощи молодому таланту. И я пошел на авантюру. Не отрицаю. Мне было нужно, чтобы вы проложили мне дорогу, помогли установить связь с Москвой, закончить в полгода три курса, представить дипломную работу в качестве кандидатской диссертации, утрясти многочисленные формальности и устранить бюрократические рогатки. Не заключи я с вами грязный контракт, не пообещай сделать вас соавтором труда Георгадзе, стали бы вы помогать мне? Не стали бы. И на работу бы не приняли, и из кабинета бы вытолкали взашей, угробили бы мой талант и призвание, и совесть бы вас не мучила. Попробуйте хотя бы раз победить сидящего в вас маленького человечишку и признаться, что я прав.

— Я признаюсь только в одном! — после недолго молчания сказал Кахишвили. — Я признаюсь, что побежден. И поделом мне, не поддавайся соблазну!

— Спасибо! — Рамаз встал.

— А вы, вы… — Директор не находил слов. — Я не знаю, кто вы, человек или сатана. Я не верю ни одному вашему сегодняшнему слову. Я знаю, что и в эту минуту вы врете. Пусть письмо написано Георгадзе, но я уверен — он вас не знал и в глаза не видел. Вы издалека околдовали и загипнотизировали его. И вас не гложет совесть за то, что к намеченной цели вы идете по кривой дорожке?

— Среди дорожек, ведущих к цели, самая быстрая — кривая, батоно Отар! А письмо покойного академика, могу поклясться, написано самим Георгадзе. Хотите — верьте, хотите — нет, мне все равно. Я удаляюсь и надеюсь, что сразу по моем уходе вы порвете написанную вами жалобу. Вы прекрасно понимаете, что так оно лучше и для вас, и для вашей научной карьеры. Счастливо оставаться, товарищ директор! — Рамаз грациозно поклонился и направился к двери.

— Позвольте один вопрос? — остановил его Кахишвили.

— Слушаю вас! — с готовностью повернулся Рамаз.

— Когда-нибудь в своей жизни вы бывали откровенны?

— Я откровенен только с богом. И то потому, что его нет.

Два месяца прошли в ожидании.

Почему в ожидании? Разве Мака Ландия кого-то ждала?

Рамаз Коринтели внес смятение в жизнь девушки. По сей день Мака не могла понять, симпатизирует она этому высокому атлету с каштановыми волосами или ненавидит его. Бывали минуты, когда ей нравился открытый нрав Коринтели, а то вдруг страшно возмущал его самоуверенный, категоричный тон. В такие минуты она боялась его глаз, казалось, что из них, как из темного ночного окна, смотрит кто-то неведомый.

И все-таки она ждала.

Может быть, Маку интересовало мнение Коринтели о ее решительном шаге?

Если к человеку равнодушен, какое значение имеет его мнение?

«Боюсь влюбиться в вас!»

Не эта ли фраза будоражила сознание?

Случались минуты, когда ей казалось глупым и бессмысленным думать о молодом ученом. Любить его представлялось смешным. И уж предел несерьезности — верить фразе, кокетливо брошенной во время непринужденной беседы: «Боюсь влюбиться в вас!»

«Хватит, кончено, мне никогда больше не придется встретиться с Рамазом Коринтели. И нет ни малейшего желания выяснять, кто выглядывает из его глаз, как из темного окна?»

Мака Ландия сидела в общей комнате.

В этой не особенно большой, вечно нагретой солнцем комнате стояли столы еще трех редакторов.

— Мне никто не звонил? — спрашивала Мака, возвращаясь с задания.

— Никто!

И в глубине души девушка ощущала разочарование

Чьего звонка ждала она?

Не стоило обманывать себя, ее интересовал только звонок Рамаза Коринтели.

Однажды утром, по дороге на службу, недалеко от здания телецентра, перед входом в зоопарк, на ее пути встала цыганка:

— Дай погадаю!

— Некогда! — резко бросила Мака, понимая, что вежливый отказ только придаст цыганке наглости.

— Дай погадаю, у тебя хорошие руки и глазки, протяни ручку!