Академик повернул голову и в упор посмотрел на Зураба Торадзе. Главный врач увидел, как за стеклами очков в темных впадинах глазниц, будто заряды динамита, полыхнули огнем два больших глаза.

— Я, кажется, говорил, что вам нельзя нервничать. — Зураб Торадзе удивился непреклонности собственного голоса. — Осложнения возможны в любую минуту. Не исключение и сегодняшний день, он также может стать роковым для вас. Шансы на вашу выписку — восемьдесят против двадцати. При нынешней ситуации у нас нет сомнений, что эти двадцать процентов мы сократим до пяти. Однако когда мы вас выпишем, самое худшее может случиться в любой день. Ваше сердце как тяжелая гиря на паутинке.

— Ясно, — прервал врача Давид Георгадзе. — Это уже деловой разговор. Я сегодня же начинаю действовать. Прежде всего, распорядитесь, чтобы ко мне пригласили профессора Отара Кахишвили.

— Ваша беседа, знаю, будет острой и эмоциональной. Позволить ее смогу не раньше чем через два дня. Никакой спешки. Тем более что сегодня нам предстоит нелегкий разговор. Две утомительные беседы одна за другой будет чересчур.

Твердый и самоуверенный голос главного врача вывел академика из себя:

— Молодой человек, вспомните Марка Аврелия: «Во что вложу я ныне душу свою?» Во что я, я вложу душу в эти самые дни? Поэтому категорически настаиваю, чтобы ко мне сегодня же доставили профессора Кахишвили. У меня каждый миг на счету.

— Как вам будет угодно! Ваше желание легко выполнимо. (Пауза.) Хотя мне… Как я уже говорил, мне хотелось бы побеседовать с вами о более важном деле.

Давид Георгадзе снова взглянул в глаза главному врачу. За стеклами очков опять вспыхнули два динамитных заряда.

— Слушаю вас!

Лоб Зураба Торадзе покрылся испариной. Он не знал, как начать разговор. Куда-то запропастились убедительные, доходчивые, сто раз обдуманные предложения, в муках рожденные двумя бессонными ночами.

Главный врач сидел в тени, но больной словно увидел, что в лице того нет ни кровинки.

«О каких важных вопросах можно беседовать с умирающим?» Академика одолевало нетерпение. Он подсознательно чувствовал, что Зураб Торадзе собирается сделать ему значительное, более того, весьма значительное, из ряда вон выходящее предложение.

— Я весь внимание. Только, будьте любезны, выключите лампочку над моей головой, а то вы как снайпер в засаде, а ваш покорный слуга как живая мишень.

— Извольте!

Главный врач выключил лампочку. В палате снова забрезжили только зеленые и красные огоньки аппаратуры. Силуэты собеседников отливали зеленовато-красным цветом.

— Я слушаю! — повторил Давид Георгадзе.

— Благодарю вас!

Главный врач собирался с духом.

— То, что я скажу вам сейчас, — начал он после недолгой паузы, — может показаться невероятным, но, покорнейше прошу, не прерывайте меня, выслушайте до конца, а потом выскажете свои соображения. Даже если сочтете реальным мое предложение, все равно не спешите с ответом. Взвесьте все, проанализируйте до конца. Еще одна предварительная оговорка — если в моем предложении вы увидите святотатство, не оскорбляйтесь. Мы оба — ученые, к тому же ученые незаурядные. Поэтому, естественно, сложность и притягательность проблем и задач, нуждающихся в решении, требуют от нас смелости и самопожертвования.

Академик повернул голову и взглянул на Зураба Торадзе. Не видя того в темноте, он тем не менее чувствовал, что мускулы на лице главного врача дрожат от волнения. Это волнение не было вызвано страхом или нерешительностью. В голосе Торадзе сквозила гордость, вера в себя, предвкушение торжества. Именно в такие минуты патетика переполняла его. Задумчивый и степенный на первый взгляд врач, обуреваемый радостью, напоминал экзальтированного юнца. Душа его воспламенилась настолько, что начинало чудиться, будто он вот-вот разразится слезами.

Последние слова Торадзе сопровождались затянувшейся паузой. Он как будто ожидал, что Давид Георгадзе включится в разговор. Но академик не произносил ни слова. Только повернутая голова да направленный на врача пристальный взгляд свидетельствовали, что речь Торадзе оказывает на него должное впечатление. От зорких глаз главного врача не укрылось напряженное, полное интереса выражение лица больного, он еще явственнее ощутил свое могущество, а испытующий взгляд академика будил в нем новые энергию и уверенность.

— Ваше имя известно во всем мире, — твердо продолжил Зураб Торадзе, — и меня, не сочтите за бахвальство, хорошо знают и в Союзе, и за рубежом. Мои монографии издавались в Соединенных Штатах Америки, в Англии, Германии, Японии. Не буду перечислять другие страны. В сфере пересадки мозга животных моя лаборатория пользуется репутацией лучшей в мире. Если в прессе вы обращаете внимание на информацию медицинского характера, то наши достижения небезызвестны вам.

— Может быть отчасти, но мы знакомы с вашими достижениями, — спокойно ответил академик.

Его ровный голос еще больше воодушевил Зураба Торадзе. Он заметил, что академиком овладевает любопытство. Последняя фраза свидетельствовала о готовности Давида Георгадзе к серьезной научной беседе. Со стороны, правда, казалось, будто академик не проявляет живого интереса, но главный врач понял, что его собеседник старается не показывать свою заинтересованность.

Главный врач не ошибся. Действительно, Давид Георгадзе пока еще не догадывался, куда и к чему клонит Торадзе, но чувствовал, что ему предстоит услышать нечто необычайное.

— Прекрасно! Если вы знакомы с проблемами нашего исследовательского института хотя бы отчасти (последние слова главный врач подчеркнул, заметив, что академик собирается что-то сказать)… Да, хотя бы отчасти! Тем смелее я решаюсь открыть вам, что я и мои ассистенты уже сегодня готовы к пересадке человеческого мозга.

— Что вы говорите! — воскликнул Давид Георгадзе, порываясь присесть в кровати.

— Успокойтесь, прошу вас! — вскочил на ноги врач и пресек попытку больного подняться. — Вот так… Если хотите, положу вам под голову подушку. Убедительно прошу вас не волноваться!

Давид Георгадзе подчинился врачу, точнее сказать, судьбе… Он понял, что прошло то время, когда он мог со свойственной ему живостью вторгаться в беседу или дискуссию.

— Я прекрасно понимаю, что разговариваю не с рядовым, ординарным человеком, — опустившись на стул и несмотря на заминку, Зураб Торадзе с прежней торжественностью продолжал прерванную речь. — Вы, как смелый исследователь, психологически давно подготовлены к любым новшествам и революционным шагам в науке. Не думайте, что пересадка мозга людям — для науки менее революционное явление, чем, скажем, в астрофизике открытие нестационарности вселенной.

— Вы не станете отрицать, что у меня никудышное сердце, но мозг сейчас более здравый и живой, чем даже в молодости. Может быть, лучше подумать о пересадке сердца? — Академик окончательно понял, куда клонит Зураб Торадзе. И главный врач понял, что его подопечному все ясно.

Наступила минутная тишина. Только слышалось приглушенное жужжание аппаратуры.

— Вы не хотите понять меня… Точнее, вы прекрасно поняли, что я хотел предложить вам. Пересадка сердца сегодня легкое дело, настолько легкое, что превратилось в заурядную операцию. К сожалению, ваш организм очень немощен. Немощен и, не сердитесь на меня за откровенность, по-стариковски дряхл. Ваши кровеносные сосуды настолько сужены и жестки, что могут раскрошиться от одного прикосновения скальпеля. Ваше тело никогда не приспособится к чужому молодому сердцу. Скажу вам больше, ваше тело обречено на смерть в самом ближайшем будущем. Это тем печальнее, и прискорбнее, что у вас действительно молодой мозг и идеальные реакции!

Зураб Торадзе не заметил, что красноречие завело его слишком далеко. Глаза его разгорелись, голос окреп, темп речи убыстрился. Он совсем забыл, кому говорит о смерти. У него было такое впечатление, будто они вдвоем обсуждают участь кого-то третьего.

— Довольно! — не выдержал Давид Георгадзе. — Довольно!