— Что же нам делать? Еще раз повторяю вам, я могу оттянуть открытие сейфа на два месяца. Пятого октября — семьдесят пятая годовщина со дня рождения академика. Считайте, что пятое октября — крайний срок. Вы видите какой-нибудь выход?

— Вижу.

— А именно?

— Сейф нужно опечатать.

— Какой здесь резон? Академия назначит день открытия, создаст комиссию, доставят из Москвы мастера и откроют сейф. Им не помешают наляпанные нами сургучные печати.

— Сейф не откроют еще два года. Более того, два года с двумя месяцами.

— Почему не откроют?

— Не думайте, что я сейчас, сию минуту придумал то, что говорю вам. У меня все заранее обдумано, взвешено и решено.

Спокойный и уверенный вид Коринтели внушал надежду директору института.

— Открытие сейфа состоится только через два года и два месяца, в семьдесят седьмую годовщину академика, точнее, пятого октября, в двенадцать часов ноль-ноль минут.

К сожалению, велеречивая фраза Коринтели разочаровала Кахишвили.

— Почему же не раньше?

— Потому что старый академик оставил завещание, один из пунктов которого гласит — открыть сейф на третий год после моей кончины, в день моего рождения, ровно в двенадцать.

— Завещание?! Где оно?

— Я знаю где.

— Вы действительно знаете?

— Какой мне смысл врать? — рассмеялся Рамаз.

— Ясновидение? — Страх снова приковал директора к креслу. — Я вам верю, всему верю, однако…

— Опять «однако»? Как ни усердствую, никак не заслужу вашего доверия.

— Что вы, мой милый?! Как можно, извините меня! Я просто сбит с толку, сегодняшнее испытание явилось для меня полнейшей неожиданностью. Однако…

— Все-таки «однако»? — вспыхнул Рамаз.

Директор института потерял почву под ногами. Коринтели разговаривал с ним как с подчиненным, и затравленный Кахишвили чувствовал, что у него уже не хватает ни энергии, ни воли указать тому, кто здесь старший. Он понимал, что вожжи в руках молодого человека и тот правит куда ему заблагорассудится.

— Нет, вы меня не поняли! Я только хотел спросить, где завещание?

— Я объясню вам. Только одно условие: за завещанием должны идти трое — вы, Арчил Тевдорадзе и секретарь партийного комитета.

— Зачем? Что я скажу им, почему так коллективно и почти официально?

— Не волнуйтесь. Наберитесь терпения и слушайте меня внимательно. Вы завтра же начнете сокрушаться, что давно не навещали вдову академика. Играйте роль доброго, внимательного, благородного человека, воздающего предшественнику по заслугам. Неплохо будет, если захватите с собой и председателя месткома. И причина есть. Вы должны ознакомить вдову усопшего с результатами недавнего совещания и доложить о мероприятиях, призванных увековечить память академика.

— Да? — Разинув рот, Кахишвили воззрился на молодого человека.

— Лучше побеседуйте с ней в кабинете. Расспросите уважаемую Ану о житье-бытье. Успокойте ее, между прочим расскажите о совещании, во время разговора естественным движением снимите с полки второй том астрономической энциклопедии.

— А дальше? — истерически взвизгнул директор, настолько невыносимой показалась ему короткая пауза, выдержанная Коринтели.

— Дальше — ничего. Во втором томе найдете запечатанный конверт.

— Допустим, нашел! Дальше?

— Никаких «допустим», — снова вспыхнули глаза Коринтели, — В первый момент изобразите приятно взволнованного человека. Письмо отдайте вдове, а когда несчастная отведет душу слезами, спокойно скажите: «Уважаемая Ана, может быть, вы предпочитаете ознакомиться с завещанием без лишних свидетелей? Если вы желаете, мы ни на минуту не задержимся».

— А вдруг она захочет читать одна?

— Не тревожьтесь. Она не захочет по одной простой причине. На конверте написано: «Дирекции Тбилисского института астрофизики». А если она все-таки выразит желание прочитать письмо в одиночестве, еще лучше, оно написано так, что после прочтения она непременно позовет вас и вручит его лично вам. Если придется идти к ней вторично, чему я не верю, ни в коем случае не ходите один. Возьмите тех людей, которых я назвал.

— Я уверен, вам известно, что написано в этом письме или завещании.

— В завещании черным по белому, крупными буквами, как это было свойственно академику Георгадзе, написано: «В случае моей смерти, по определенным научным соображениям, сейф открыть через два года, в день моего семидесятисемилетия, пятого октября, в двенадцать часов дня». В завещании есть еще несколько пунктов, но для нас главный этот. Понятно?

— Понятно, но до меня не доходит, какая нам выгода от этого завещания. Два года — это целый век для современной науки. Какую ценность будет иметь исследование Георгадзе через два года?

— Вы нетерпеливы, товарищ директор. Прошу вас, напрягите волю, и спокойно взглянем на дальнейшие планы, за выполнение которых нам придется вести бой с этой самой минуты. Боржому не желаете?

— Нет. То есть да.

Рамаз лениво поднялся, подошел к холодильнику, достал боржом, налил в стакан и протянул его директору.

— А вы?

— Я, с вашего позволения, из горлышка.

Кахишвили жадно осушил стакан.

— Умоляю вас, не тяните. Сил моих больше нет.

— Засим, милейший, вы приносите завещание Георгадзе в институт, собираете открытое собрание и зачитываете его.

— А потом? — Кахишвили безропотно проглотил насмешливое «милейший», понимая, что возмущаться не имеет смысла. Он давно залез в болото и с каждым часом все глубже погружался в него.

— А потом надлежит выполнить завещание покойного. От вас же требуется одно: чтобы сейф был надежно опечатан.

— Я никак не пойму, какую пользу принесет нам опечатывание? Не лучше ли просто-напросто уничтожить завещание?

— Простите, но мне казалось, что у вас более гибкий ум. Сейчас слушайте меня внимательно и не прерывайте. Если бы у вас хватило терпения, вы бы уже поняли, что я хочу сказать. Да, в течение двух лет сейф будет опечатан и неприкосновенен, но отнюдь не для нас.

— Как?

— Очень просто, милейший, очень просто. Я, кажется, просил не перебивать меня?! Сургуч на сейфе буквально за несколько дней примелькается так, что ваши посетители со временем перестанут замечать не только печати, но и сам сейф. В конце января мы с вами откроем его. Заберем все, что нам требуется, оставив ненужное в целости и неприкосновенности. А прилепить на место сургуч для меня такой же пустяк, как покупка коньяка в винном магазине. Через два года, когда сейф откроют официально, там не обнаружится ничего, кроме второстепенных исследований и описаний неудачных экспериментов. Мы же к тому времени будем знаменитыми людьми. А через два года многие страсти, столь неистовые сегодня, улягутся и забудутся. Вам ясно?

— Ясно, — буркнул директор.

— Рад слышать, — Рамаз встал.

— Почти ясно, — уточнил Кахишвили.

— О, господи! — не выдержал Рамаз. — Сегодня ночью пораскиньте мозгами, проанализируйте положение дел, и завтра утром все станет ясным как божий день. Я ухожу, чтобы не мешать вашей серьезной научной и административной деятельности.

Рамаз ждал согласия директора.

После недолгой паузы Отар Кахишвили поднял голову и сказал, глядя на молодого человека:

— Завтра утром принесите заявление и справку из университета.

Рамаз залез во внутренний карман пиджака.

— Вот, пожалуйста, и заявление, и справка.

Директор удивленно и одобрительно покачал головой.

И вдруг в глазах у него потемнело, кабинет завертелся, и Кахишвили вместе с тяжелым письменным столом вознесло к потолку.

— Что с вами? — подскочил к нему Коринтели.

— Ничего… Вы ступайте. Марине скажите, пусть срочно зайдет ко мне. Завтра с утра приступайте к обязанностям лаборанта.

— На вас лица нет.

— Ничего. Пришлите Марину. И как можно скорее покиньте институт. Придется, видимо, вызвать мне «скорую». Я не хочу, чтобы этот приступ связывали с вашим визитом. Вы поняли?

— Понял! — ответил Рамаз и почти бегом выскочил из кабинета.