«Умер!» — изо всей силы закричал он в душе, словно в глубине ее еще теплились какие-то сомнения. Словно до сей поры он метался между кошмаром и реальностью. Портрет выправил фокус и конкретно зафиксировал смерть Давида Георгадзе.

Ему уже не хотелось ни видеть некролог, ни думать о собственной смерти, но неведомая сила толкала его, и он снова развернул газету.

Снова Георгадзе в упор уставился на него. Он с трудом подавил смятение, даже несколько успокоился. Узнал в портрете свою двухлетней давности фотографию, сделанную перед поездкой за границу.

«Почему именно ее поместили?! — обиделся Рамаз. — На этой фотографии Давид Георгадзе меньше всего похож на самого себя».

Постепенно его внимание перешло на текст. Сначала он пробежал глазами фамилии, жирным шрифтом набранные под некрологом. Он не скрывал удовольствия, что наряду с членами правительства некролог подписали все известные ученые, даже заклятый враг академика профессор Михаил Гиорхелидзе.

Самое меньшее трижды прошлись его глаза по фамилиям. Затем он прочитал текст. И здесь не к чему было придраться, ни один этап большой и интересной жизни ученого не был забыт.

Рамаз откинулся на спинку стула, запрокинул голову и закрыл глаза. По-прежнему держа в руке развернутую газету, он задумался. Думы были бессмысленны, бессмысленны и отрывисты. Он никак не мог ухватиться за какую-то одну цельную мысль. А мысли неслись со всех сторон, но, словно ударяясь о лоб Коринтели, рассыпались искрами и бесследно исчезали.

Рамаз швырнул газету на кровать и засмеялся. Поначалу смех его был негромок, но постепенно набрал силу и, наконец, превратился в истерический хохот. Он уже не мог держаться на стуле — тело ходило ходуном, — вскочил на ноги и заметался по комнате. То громко хохотал, запрокинув голову, будто его смешил потолок, то сгибался пополам, надрываясь от хохота и кашля.

Странные тяжелые звуки прорывались в хохоте, становясь все громче — хохот перерастал в рыдания. Рамаз и хохотал, и плакал. Стремглав подлетел к кровати. Схватил газету, разодрал в клочья, рухнул на постель и уткнулся лицом в подушку. Он боролся со слезами, как борются с живым существом, стремясь схватить врага за горло, придушить, заткнуть подушкой.

Плечи, руки, голову сотрясала дрожь, словно через его тело проходил высоковольтный ток. Затем, будто напряжение в сети упало, дрожь унялась, рыдания стали глуше и, наконец, смолкли совсем.

Он не помнил, сколько времени пролежал так. Из окопов опять полезли вопросительные знаки и, как пригнувшиеся солдаты со штыками на изготовку, со всех сторон устремились на него.

И вдруг — что же случилось? В испуге они разом кинулись назад и молниеносно пропали за горизонтом.

Рамаз заснул как убитый. Четыре дня бодрствовавшее сознание переваривало напасть, и, словно лишившийся питания элемент, отключились пылавшие, раскаленные докрасна нервы в извилинах мозга.

Не меняя позы и не двигаясь он проспал четыре часа.

Открыв глаза, поспешно взглянул на часы. Было начало первого. Не вставая с кровати, включил телефон. Позвонил главному врачу и приказным тоном велел сейчас же прибыть к нему. Положил трубку, уставился в потолок. И только тут ощутил немыслимое облегчение. Пытка закончилась. От нее не осталось и следа. Он походил на выдоенное вымя коровы. Он мог быть спокоен до тех пор, пока «вымя» снова не наполнится мыслями.

Стоявшую в комнате тишину нарушил звук звонка. В первый раз ему показалось, что он ослышался.

Звонок повторился.

«Так скоро?»— удивился Рамаз.

«Наверное, я совсем потерял ощущение времени».

Он лениво поднялся, не торопясь отворять. Зашел в ванную. Глянул в зеркало. На щеках, как брызги краски, следы слез. Ополоснул лицо водой, тщательно вытерся и еще раз посмотрел в зеркало. На миг словно возвратились те переживания, которые он окончательно позабыл месяц назад. В первые дни он боялся зеркала, никак не мог привыкнуть к своему новому лицу. Во время бритья старался смотреть только на те его участки, по которым водил электробритвой.

Не спеша открыл дверь. Даже не посмотрев, кто стоит у порога, повернул назад.

— По глазам замечаю, что смерть академика очень на вас подействовала, — сказал, входя в комнату, Торадзе.

— Вам это кажется неестественным? — Рамаз предложил гостю стул.

— Как вам сказать, — сев, врач вытер платком пот со лба, — по правде говоря, подобное волнение естественно, но только не для такого человека, как вы.

— Как вас понимать?

— Очень просто! — Торадзе вздернул правую бровь и обрел свою обычную тональность. — Вы великий исследователь и теоретик. Вашему уму покорилось множество серьезнейших проблем, в вашей голове родилась не одна смелая, почти революционная гипотеза, ваш талант овладел пространством в миллионы световых лет, вселенной, проник в первооснову материи. Психологически вы готовы к самым неожиданным и эпохальным открытиям. Поэтому мне казалось, что месяцев за пять после операции вы шутя преодолеете эмоциональные стрессы, вызванные случившимся с вами превращением. Я, однако, не виню вас. Существовала одна вещь, которая мешала вам до конца изжить неприятные переживания. Да, вы не могли забыть о теле, о вашем бывшем теле, семидесятичетырехлетнем пристанище ваших сознания и души. Сейчас, когда ваше бывшее тело почило в бозе, вам не составит труда за каких-нибудь двадцать дней избавиться от всех без исключения психологических травм и комплексов!

Главный врач продекламировал эту тираду, не глядя на Рамаза Коринтели. Точнее говоря, он не отрывал от Рамаза пристального взгляда, только взгляд его был устремлен куда-то далеко сквозь собеседника в молочное пространство. Зураб Торадзе наслаждался своим красноречием!

Он передохнул и теперь по-настоящему посмотрел в глаза Коринтели. Главврача интересовало, какое впечатление произвел его монолог.

Рамаз со слегка насмешливой улыбкой следил за ним. Он думал и не мог понять, почему ученых и особенно врачей гложет червь писательства и актерства. Он был уверен, что Зураб Торадзе сочиняет если не стихи, то пьесы.

Главный врач заметил в уголках его губ ироничную улыбку, но и глазом не моргнул — сейчас он походил на сорвавшуюся с горы лавину, которую ничем не остановить.

— Сегодня мы вместе с вами отправимся на похороны вашего бывшего тела. Когда вы воочию убедитесь, что оно умерло, вы окончательно избавитесь от сомнений и эмоций, пчелиным роем окруживших вас. Разве ваша душа не переполняется гордостью, когда вы сознаете, что вы первый и единственный на планете человек, который сопровождает собственный прах по вечной дороге, ведущей к кладбищу?! Да, милостивый государь, вы не только вновь начали и повторили жизнь, нет, вы навечно бессмертны!

Торадзе вновь горделиво взглянул на Коринтели. Насмешливая улыбка, таившаяся в уголках губ юноши, бесследно исчезла, глубокая скорбь, проступившая на молодом румяном лице, выглядела так неестественно, словно кто-то на скорую руку набросал ее кистью художника. Взгляд Коринтели был устремлен куда-то далеко, в бесконечность. Врач не мог понять, слушает его Рамаз или нет. Настроение у него испортилось, он сник, как проколотая гвоздем шина. Но оружия не сложил.

— Сегодня, в психологически тяжелые минуты, я буду рядом с вами. Не потому, что с вами может что-то случиться. Просто я тоже хочу быть свидетелем этого исторического события. Думается, вы не сочтете бахвальством, если я скажу, что имею на это право, потому что именно я автор этого пока еще первого и единственного эпохального эксперимента!

Коринтели с каменным лицом по-прежнему глядел в пространство.

Главному врачу нечего было добавить. Он понял, что Рамаз Коринтели не проронит ни слова. После столь торжественных слов ему не хотелось оставаться здесь, в неловкой, гнетущей тишине, и он поднялся:

— Вынос в пять часов. В четыре мы заедем за вами. Попрошу вас быть готовым к нашему приезду.

Зураб Торадзе повернулся, нервно заторопился к двери, словно подхлестываемый жгучим желанием как можно скорее убраться отсюда. Не оглянувшись, он захлопнул за собой дверь.