— Будет тебе! Тебя же предупреждали, чтобы поосторожней со мной!

— Прости! — Инга нежно поцеловала брата в щеку и присела на стул. — Ходить можешь?

— Еще как! Если хочешь, сейчас же встану, только я сегодня много гулял по палате, и главный врач запретил мне подниматься до завтра.

— Нет, не вздумай вставать! — испугалась Инга. — Я скоро уйду. Не переутомляйся. Знаешь, я не верила, что ты выкарабкаешься. И не могла понять, отчего меня не пускали целый месяц. То одним успокаивали, то другим. Я не верила, что операция поможет. А теперь я такая счастливая, кажется, будто все во сне. Ну ладно, мне пора. Боюсь, как бы ты не переволновался. Когда захочешь, я снова приду к тебе.

— Если сможешь, приходи каждый день! — вырвалось вдруг у Рамаза Коринтели. — А сейчас лучше ступай!

Инга нежно поцеловала брата и ушла. Железная дверь отворилась, как только девушка приблизилась к ней.

Рамаз Коринтели догадался, что главный врач наблюдал за их свиданием. И хотя он считал естественным интерес главного врача, его все-таки покоробило.

Инга повернулась, улыбаясь, помахала брату на прощанье и вышла из палаты.

Тяжелая железная дверь медленно закрылась.

Рамаз Коринтели закрыл глаза.

Ему вспомнились его последние слова: «Если сможешь, приходи каждый день», — и он вздрогнул.

Собственные слова напугали его.

«Почему каждый день?

Всего час назад мне до смерти не хотелось встречаться с ней!

Что же случилось?

Может быть, сознание сразу подчинилось новому телу и, как только я увидел ее, братская любовь ожила во мне?

Любовь! — дрожью пробежало по телу. — Может быть…»

Рамаз Коринтели боялся думать дальше. Но только на минуту воздвиглась дамба, только на минуту остановился мощный поток реки.

И с новой силой нахлынули мутные волны.

«Может быть, разум в самом деле подчинил себе тело…»

Он не продолжил мысль, будто снова ощутил вдруг прикосновение маленьких упругих грудей…

Открыл глаза. Над ним стоял главный врач, что очень удивило его. Он не слышал, когда тот вошел.

— Не спите?

— Нет, просто закрыл глаза.

— Как прошла первая встреча?

Самодовольный вид и понимающая улыбка врача покоробили Рамаза Коринтели.

— Вам прекрасно известно, как она прошла!

— Разумеется, известно. Вас не должно шокировать, если ваша палата подключена и я слушаю ваши разговоры. Каждое ваше слово, колебание настроения, тоска или радость снабжают меня обильной информацией, исходя из которой я направляю дальнейшее лечение. Если мы подвергнем анализу мои наблюдения, то убедимся, что у меня есть все причины для радости. Уже чувствуется ваше душевное оживление, к вам возвращается легкое и радостное настроение. Встреча с сестрой вызвала у вас только положительные эмоции. Вы должны признать, что я нрав!

Рамаз Коринтели в упор посмотрел на главного врача. Ему хотелось вычитать в круглых зеленоватых глазах Зураба Торадзе, уловил ли тот бессознательное, странное ощущение, овладевшее пациентом в объятиях сестры.

«Он, кажется, ни о чем не догадывается.

Откуда ему догадаться!

И о чем он должен догадываться, разве я в самом деле…» — Коринтели не закончил мысль, ему не хотелось ни доводить ее до конца, ни называть своими словами то ощущение, которое он пережил, когда груди сестры прикоснулись к нему. Само по себе непростительно, что совсем недавно он мысленно произнес слово «любовь».

Что из того, что Инга ему не сестра, она сестра телу, в котором сейчас обитает душа Давида Георгадзе. Отбросив остальное, семидесятичетырехлетнему мозгу трудно, точнее, аморально и грязно представить сексуальное возбуждение, вызванное прикосновением груди и по-детски нежной щеки девушки, годящейся ученому во внучки.

Он снова заглянул в глаза главному врачу. В упоенных победой глазах того переливались искристые лучи.

«Он, разумеется, ни о чем не догадался, да и о чем ему догадываться», — успокоился наконец Рамаз Коринтели.

— Действительно, следует признать, что я прав! — после затянувшейся паузы повторил главный недавнюю фразу.

— Если наша беседа доставила вам обильную информацию, вы должны знать, что я устал и мне не до разговоров!

— Добро! Я ухожу. Отдыхайте, вечером я к вам загляну. И главное, батоно Рамаз… — Слово «батоно» несколько стесняло Зураба Торадзе, ему казалось неуместным величать им двадцатитрехлетнего юнца, несмотря на то, что фактически он обращался не к студенту Коринтели, а к академику Георгадзе. — Да, самое главное, что я ухожу обрадованный, полный уверенности в победе! А сейчас, с вашего позволения, мы снова захватываем вас в плен, снова подсоединяем вас к нашей аппаратуре. Сегодня моих ассистентов ожидает большая работа, предстоит проанализировать, как ваше тело и мозг перенесли сильные эмоции и переживания сегодняшнего дня. Хотя могу сказать вам заранее, что у нас нет оснований для волнения и тревог.

Включив последний аппарат, главный врач выпрямился и улыбнулся больному:

— Я ухожу. Приятных сновидений, батоно Рамаз!

«Батоно Рамаз!» — горько усмехнулся тот.

Врач ушел. Тяжело опустилась железная дверь. По желанию Кормители был выключен свет. Только там и тут по-прежнему мерцали красные и зеленые лампочки аппаратуры.

В палате, толстыми бетонными стенами напоминавшей склей, воцарилась тишина. Но это впечатление было обманчиво. Очень скоро отчетливо заявило о себе монотонное, похожее на пчелиное, жужжание аппаратуры.

Мучительная тоска охватила Рамаза Коринтели. Он снова представил себя расчлененным, разложенным по мерцающим телеэкранам в разных комнатах.

Жужжание аппаратуры оборвалось вдруг. Погасли зеленые и красные огоньки. Все поглотили жуткие тьма и безмолвие.

Рамаза Коринтели обуял страх. До сих пор он был твердо уверен, что у тишины нет своего голоса. А сейчас… Он явственно улавливал странный голос тишины, рождавшийся как будто где-то далеко-далеко и вместе с тем очень близко, возле самого уха.

Рамаз провел рукой по лицу, стараясь избавиться от влажной темноты, парным облаком облепившей кожу.

И тут послышался шум. Коринтели вздрогнул. Шум не походил на привычный звук отворяемой железной двери. Прямо перед ним содрогнулась и треснула бетонная стена. Трещина блеснула, будто молния. Расширилась. В образовавшуюся щель просунулись вдруг чьи-то две огромные лохматые руки и со скрежетом раздвинули стену. В палату хлынул солнечный свет. Яркое солнце резануло по глазам, но они исподволь привыкли к золотистому сиянию.

И вдруг…

«Господи, не мерещится ли мне?»

Он увидел озаренную солнцем Ингу. Улыбаясь, шла она в белом платье, вокруг ее головы светился голубоватый нимб. Шаг ее был плавен и спокоен, как в замедленном кино. В руке она держала большой букет ромашек, голубой пояс охватывал талию. Только сейчас Коринтели заметил, что Инга идет не по земле, а по парадному ковру солнечных лучей.

И вдруг словно кинолента завертелась в обратную сторону — солнечный свет потек вспять, увлекая за собой Ингу. В проеме стены взметнулись и пропали огромные, обросшие шерстью руки. Раздался прежний скрежет, щель медленно сузилась, стена опять срослась.

Пораженный и испуганный Рамаз Коринтели попытался встать… Но тут кто-то вцепился ему в волосы и приковал к постели. Под чье-то злорадное хихиканье длинные, мокрые, как щупальца, пальцы сдавили горло. Воздуха не хватало, он силился закричать и не мог. Невозможность вздохнуть обостряла боль. Мокрые щупальца обвили шею как петля. Эта скользкая петля все сужалась. Еще миг — и хруст позвонков отозвался в ушах. Кто-то ударом молота вогнал в мозг железный штырь.

Рамаз собрал последние силы, вцепился что было мочи в лохматые мокрые щупальца. Напрасно. Как он ни бился, пальцы скользили по слизи. Кто-то снова ударил молотом по штырю. Снова вспыхнули и разлетелись искры. Он плавал в холодном поту. Отчаявшись от боли, он в последний раз вцепился в мокрые щупальца, впился в них с нечеловеческой силой и отодрал от горла.