— Я собирался сказать вам нечто приятное или неприятное, но, мне кажется, лучше отложить это до завтра.

— Говорите сейчас! — глуховато, но твердо потребовал Георгадзе.

— Инга упорно домогается свидания с вами, — в голосе главного врача уже не слышалось недавних торжественных интонаций. — Бедная девочка не находит себе места, и неудивительно, она целый месяц не виделась с вами.

— Что еще за Инга? — удивился Давид Георгадзе.

— Ваша сестра, Инга Коринтели.

— A-а, моя сестра! — улыбнулся больной.

— Если вы не против, дня через три мы можем разрешить ей доступ в палату, а завтра я навещу вас, и мы еще раз пройдемся по вашей биографии. Правда, вы, Рамаз Коринтели, после травмы полностью «потеряли» память, но в жизни человека есть такие явления, такие острейшие впечатления, которые естественно обязаны «восстановиться», как только вы исцелитесь. А теперь, с вашего позволения, я покидаю вас!

Зураб Торадзе подошел к зеркалу, повернул его лицом к стене и вышел.

— Три часа никого не впускайте! — крикнул вдогонку Георгадзе.

— Как вам угодно!

Тяжелая железная дверь закрылась. Давид Георгадзе облегченно вздохнул.

Он удивлялся собственному спокойствию. И был рад, что остался один — никто не мешал ему думать, разбираться в сегодняшнем своем состоянии и оценивать его.

«Неужели все обошлось так легко? — недоумевал академик. — Неужели я настолько выжат и опустошен, что играючи освоился со своей диковинной, неслыханной участью? Может быть, все эти предварительные обсуждения, споры с главным врачом, мысленные прикидки еще до операции примирили меня с необычайностью ожидаемой жизни?

А может быть, все дело в эмоциональных границах? В ограниченной способности восприятия трагического и радостного?»

И вдруг… Лоб оросило холодным потом. Он присел на кровати, тревожно глядя на дверь.

— Нет, нет! — пробормотал он, тряся головой, и снова уткнулся в подушку. — Невозможно, невозможно!

Он подавил рвущийся из груди крик, зная, что аппаратура включена и врач все видит.

Зажмурился, стараясь забыться и ни о чем не думать. Напрасно. Неторопливо встал, зажег большую лампочку, подошел к зеркалу, повернул его, отступил на несколько шагов, упорно разглядывая свое отражение.

«Господи, где я видел этого молодого человека?

Может быть, я ошибаюсь?

Нет, не ошибаюсь. У меня такое чувство, будто я когда-то даже разговаривал с ним».

Академик приблизился к зеркалу, уперся в него одной рукой и пытливо заглянул в глаза своему двойнику.

Слабость охватила тело. Не поворачивая зеркало, только выключив по пути свет, доплелся до кровати, осторожно прилег; закрыл глаза, напряг память, пытаясь вспомнить, где доводилось встречать этого высокого, красивого, но нагловатого с виду шатена, в чьем теле, как подводная лодка в верхних слоях воды, находилась сейчас его душа.

«Откуда я помню колючий взгляд этого молодого человека?

Откуда мне запомнилась его дерзкая улыбка?

Откуда? Откуда? Откуда?..»

Он не мог вспомнить.

«Допустим, вспомню. Что из этого следует? Тбилиси невелик, может быть, где-то сталкивался с ним?

Но тогда я не мог знать… не мог вообразить, что пройдет время, и…

Может, мне кажется. Я настолько возбужден и раздражен, что могло почудиться черт-те что!» — наконец решил он и моментально, словно отключился, заснул глубоким сном.

Давида Георгадзе, сегодняшнего Рамаза Коринтели, одолевало незнакомое чувство.

Что же произошло с ним?

Отчего встреча с сестрой привела в смятение его душу и разум?

Он не мог разобраться, обрадовался или испугался, увидев Ингу.

Разве Инга Коринтели на самом деле была его сестрой?

Хотя с того дня, точнее, с того мгновения, как он стал Рамазом Коринтели, он сделался братом Инги.

Не было ничего неестественного, что во время первой встречи им овладело волнение. Он старался обуздать себя, взять в руки. Ничего не вышло.

Предугадывая заранее, какие трепет и смятение принесет свидание с сестрой, он за два дня как будто подготовился к нему.

Видимо, не подготовился.

«Может быть, никакая психологическая подготовка не в силах унять волнение при встрече с сестрой?

Свидание с нею взбудоражило душу и рассудок или?..»

Испуганный этим открытием, он зажмурился. Старался перевести мысли на другое, но перед глазами стояла Инга, белокурая, среднего роста девушка. С поразительной ясностью видел он ее голубые, наивные, прекрасные глаза. Слегка удлиненный, как у брата, подбородок придавал ее нежному лицу некоторую непропорциональность, но именно эта диспропорция нравилась Рамазу Коринтели. Инга больше походила на шведку или норвежку, чем на грузинку. Облик чужестранки, грациозные движения тонких длинных рук странно тревожили и будоражили его.

Рамаз Коринтели боролся с нахлынувшими чувствами. Ему хотелось обвинить во всем необычность своей судьбы. Пустое. Снова и снова вспоминались ему нежная грудь сестры, легкое тело, воздушные движения, и он понял, что в голове молодого человека одно колесико завертелось не в ту сторону.

Когда ему сказали, что главный врач позволил Инге навестить его, он решил встретить ее сидя на постели. Он даже сел, но затем почему-то передумал и вытянулся на спине. Закрыл глаза. Откуда-то издали доносился до него стук собственного сердца. Он старался преодолеть волнение, переключить мысли на что-то другое, думать об институте и приближающемся международном симпозиуме. Ему как будто удалось совладать с собой, но тут до него донеслось знакомое жужжание двери.

Он моментально открыл глаза.

Дверь закрылась так же тяжело и основательно, как и открылась.

На фоне темного металла отчетливо выделялась белокурая, тоненькая, воздушная девушка, держащая в руках цветы и сетку с фруктами.

Некоторое время она растерянно топталась у двери, не зная, куда идти. Странная конструкция комнаты, более напоминающей склеп, нежели больничную палату, смущала ее. Наконец в сумеречном свете она разглядела диковинную механическую кровать и сама, видимо, не помнила, как рванулась к ней. На ходу бросила цветы и фрукты на тумбочку и, подлетев к кровати, жарко обняла брата.

Рамаз Коринтели зажмурился. По судорожной дрожи прильнувшей девушки он понял, что Инга плачет от радости.

Именно тогда вспыхнуло в душе Рамаза Коринтели странное чувство. Дрожащее тело девушки доставляло поразительное блаженство. Маленькие упругие груди жгли его грудь. Прикосновения нежной щеки будоражили его, как порывы ветра зыбят гладь реки.

Он замер, поняв, что это не было братской любовью, не было тем чувством, которое будят объятия и поцелуи сестры.

Он сразу опомнился, будто пронзенный насквозь струей ледяной воды. Эта вода, шипя, испарялась на раскаленных до красноты, уподобившихся железным струнам нервах. Шипение постепенно стихало, натянутые струны меркли, остывали — Рамаз Коринтели отошел и успокоился.

— Не задуши меня! — были первые слова, сказанные им сестре.

— Я совсем забыла, что ты еще слаб, от радости совсем потеряла голову! — Инга поправила одеяло и пересела на стул. — Ты представляешь, что я пережила? Мы почти потеряли надежду. И вдруг — такое счастье! Удивляюсь, как я еще с ума не сошла!

Инга вскочила, поставила цветы в хрустальную вазу с водой.

Рамазу Коринтели стало смешно: утром он не мог понять, для чего главный врач принес эту хрустальную вазу, до половины наполненную водой. Вернее, взволнованный предстоящей встречей с сестрой, он мельком взглянул на нее, не подумав полюбопытствовать, чего ради Зураб Торадзе водрузил ее на тумбочку.

— Фрукты хочешь?

— Нет, лучше поговори со мной. Поесть я всегда успею.

— Не верю, что ты поправляешься. Ты не знаешь, сколько я пережила. Больше всего меня убивало, что я ничем не могу помочь тебе. А сейчас ты так хорошо выглядишь! — Инга соскочила со стула и снова припала к брату.

Снова раскалились стальные струны. Грудь молодого человека снова ощутила прикосновение маленьких упругих грудей, и ровную гладь реки снова смял порыв ветра.