Однажды, академику тогда уже перевалило за шестьдесят пять, он вернулся домой раньше обычного. Открыв дверь, Ана обомлела. За все эти годы Давид ни разу не возвращался домой в рабочее время. Давид Георгадзе успокоил встревоженную жену, сказав, что скорее всего он где-то подхватил грипп, и шагнул в холл.

В квартире все было вверх дном. Стулья громоздились на столе, большой ковер в столовой свернут в рулон. Пораженный, академик застыл на месте. Оглядел комнаты. До него не сразу дошло, почему стулья оказались на столе, почему выдвинут резной сервант, почему сняты шторы…

Посреди залы — куча мусора. Удивлению Давида Георгадзе не было границ. До сей минуты он не представлял, что в квартире может скопиться столько пыли и мусора. Недовольно покачав головой, ученый прошел в кабинет. Поставил на стол вместительный портфель, опустился в кресло. Настроение было испорчено. Нервничая, дождался, когда все в квартире приняло прежний вид. Жена, повязавшая платок на манер деревенской бабы, раздражала его. В тот день академик понял, что семья живет своей жизнью, в которую он не вносит никаких коррективов. Как будто только сейчас вспомнил, что уже с месяц не видел сына. Когда он просыпался, тот спал. Когда ложился спать, сын еще не возвращался домой. Он уже давно не слушался мать. Та даже была вынуждена пожаловаться мужу, что их единственный отпрыск не думает жениться, а вместо этого пропадает бог знает где до трех ночи, а нередко и до утра. Давид Георгадзе сам женился поздно, вероятно, поэтому и не придал значения словам жены. Дато учился в сельскохозяйственном институте. Академик никогда не был высокого мнения о способностях сына, но твердо верил, что его Дато не пойдет по плохой дороге. Вернее, он даже представить себе не мог, какая напасть подстерегает его.

И вот сейчас ему, в раздраженной задумчивости сидящему в кресле, словно открылось, что у него нет ничего общего с семьей. Жена женой, он не представлял жизни без нее, но никогда не заглядывал ей в душу. Он всем сердцем любил жену и сына, но сознание его пребывало в ином мире, в таинственном мире физики элементарных частиц. Ему было не до знаков любви и внимания. Жена никогда и ничем не обременяла его. Наоборот, она старалась, чтобы неприятные истории не доходили до ушей Давида. Лишь иногда с ее губ срывался упрек в адрес сына. Но отведя душу, она тут же сожалела о сказанном. Обрывала на полуслове начатый разговор, делая вид, что все это сущие пустяки. Давид Георгадзе тут же забывал об огорчениях супруги и снова погружался в свои книги.

Так и теперь, запершись в кабинете, он переключился на свою науку. Выбросив из головы думы о семье, академик успокоился, погрузился в повседневные научные заботы. Он никогда не страдал манией величия. Он сам был первым и неподкупным оценщиком своих научных открытий. Он лучше всех сознавал значение своих исследований и прекрасно понимал, как прогремит в мире его последнее открытие.

«Может быть, я утратил чувство меры?

Может быть, от стольких успехов голова у меня пошла кругом и я раздуваю значение моего нового открытия?»

Нет, еще пять лет назад в голове ученого родилась мысль о возможности излучения из ядра не одного, а одновременно двух протонов или нейтронов. В первый момент он даже испугался, настолько дерзкой показалась ему собственная гипотеза. Он старался не думать над этой проблемой, навсегда забыть о возможном излучении одновременно двух частиц.

Увы!

Как будто некий невидимка нашептывал ему — не трусь, научное чутье никогда не подводило тебя!

Потом обдумывание. Сутками напролет.

Прошли месяцы, годы…

Теоретическая часть постепенно вырисовывалась. Тысячи экспериментов подавали надежду, что очень скоро он приподнимет завесу тайны. Анализ свойств атомного ядра убеждал, что должны существовать десятки изотопов парных элементов системы Менделеева, обладающих двухпротонной радиоактивностью. Чем дальше друг от друга ядра этих элементов, тем дольше они живут и тем легче излучают по два протона одновременно.

На пятом году теоретическое предположение Георгадзе подтвердилось. Академик знал, что открытие нового, пятого типа радиоактивности поставит его в ряды всемирно известных ученых.

Радовал ли его такой успех?

Разумеется, радовал, хотя в душе он гордился, что поспешность не свойственна ему. Другой на месте Георгадзе давно бы растрезвонил по всему свету.

Академик не торопился. Ему хотелось оформить труд надлежащим образом, уточнить мельчайшие детали, да и стиль научной работы, по его мнению, должен был быть безупречным.

Но именно тогда, когда все оставалось позади, академика подвело сердце. Написанный и перепечатанный труд — листки с описанием тысяч экспериментов, диаграммы и пленки — был помещен в огромный старинный сейф немецкого производства.

— Вы счастливы? — неожиданно спросила академика молоденькая журналистка.

— Неужели грузинских читателей интересуют даже такие подробности? — улыбнулся Давид Георгадзе.

— Представьте себе, интересуют, — девушка пригладила волосы, — когда личность популярна, штрихи ее жизни, отдельные детали и нюансы придают творческому портрету ученого более законченный вид.

Академик внимательно посмотрел на собеседницу, пытаясь понять, сию минуту родилась в ее головке эта ходульная фраза или, подхваченная в годы учебы в университетской аудитории, заученным предложением вылетела на божий свет.

Девушка, приложив ручку к губам, не сводила с академика испытующего взгляда.

— Мне представляется, что я счастлив. Видимо, потому, что я никогда не был несчастлив и, откровенно говоря, никогда не задумывался над подобным вопросом. Наверное, вечно не хватало времени. Или оттого, что не смотрел на жизнь с философской точки зрения и не анализировал пройденные годы. Разумеется, я счастлив. У меня прекрасная лаборатория и превосходные условия для работы. Много, очень много радости приносили мне мои исследования и открытия. Что еще нужно ученому?..

Было три часа ночи, когда раздался звонок.

Давид Георгадзе только пошевелился от его звука. Он привык к поздним возвращениям сына. Дверь, как заведено, открыла Ана, которая вот уже пятнадцать лет одна занимала спальню. Академик предпочитал спать в своем кабинете на специально купленном широком диване, поставленном у окна рядом с письменным столом.

Ана медленно встала, надела длинный халат, протерла глаза и отправилась открывать.

Звонок повторился.

— Иду! — коротко отозвалась Ана.

Она открыла дверь, даже не посмотрев, кто стоит у порога. Отступила в сторону и снова протерла глаза, ожидая, когда сын войдет. И вдруг услышала незнакомый голос:

— Извините, калбатоно!

Вздрогнув, она только сейчас увидела, что в дверях стоят трое мужчин — двое в милицейской форме и один в штатском, высокий, суровый на вид молодой человек лет тридцати. Испуганной Ане сразу бросилось в глаза его не по возрасту степенное выражение лица. Он стоял впереди милиционеров и, по-видимому, был их начальником.

— Что случилось? — в страхе закричала Ана, ударяя себя ладонями по щекам.

— Не волнуйтесь, ничего страшного! Разрешите войти?

— Проходите! — насилу выдавила Ана и кинулась в кабинет к мужу. — Вставай, милиция!

— Милиция? — удивился академик, спросонья нашарил на столе очки, надел их и быстро встал.

У него закружилась голова. Испугавшись, как бы не упасть, он ухватился за стол и переждал немного.

Ана уже вышла в столовую. Молодой человек сидел на стуле у стола. Милиционеры стояли около двери и разглядывали столовую.

Их бесстрастные лица несколько успокоили Ану. Тем временем показался и Давид. Молодой человек встал и поклонился академику:

— Я следователь милиции, Гиви Накашидзе.

— Что случилось, несчастье? — спросил в ответ Георгадзе.

— Просим извинить нас за ночное вторжение, но у нас не было иного выхода. Что поделаешь, такая у нас служба.

— Живой? — спросил Давид Георгадзе, жестом предлагая следователю садиться.