— Какой факультет вы закончили?

— Филологический, — и после паузы добавила: — Отделение журналистики.

— Если я объясню вам радиоактивное излучение пятого типа, не знаю, насколько вы постигнете его физическую природу.

— Мы, журналисты, все постигаем своеобразно, — улыбнулась девушка. — Пишем о теории относительности, не зная, что такое эта самая теория, пишем о квантовой физике, не имея представления, что такое квант. Так что я могу свободно писать о радиоактивном излучении пятого типа, даже не подозревая, что такое радиоактивность.

— Мне по душе ваша откровенность. А в довершение ее, может быть, будет лучше, если вы воздержитесь от опубликования нашего сегодняшнего интервью. Пока я не придам исследованию законченный вид и не сделаю доклад в Академии, не стоит создавать ажиотаж. Мы люди не привередливые, но публикация такого открытия в виде газетной информации представляется мне упрощением проблемы.

Девушка не скрывала досады:

— Значит, мне уходить от вас несолоно хлебавши. Вас, наверное, что-то обидело.

— Что вы? Я вдруг понял, что не стоит публиковать простую информацию.

Корреспондентка сунула в сумку ручку и блокнот.

— Еще раз прошу вас, не обижайтесь! — не на шутку встревожился академик.

— Не обижусь, если пообещаете мне кое-что, — улыбнулась девушка.

— Слушаю вас.

— После того, как вы опубликуете ваше открытие, первое интервью даете мне.

— Обещаю! — облегченно вздохнул Давид Георгадзе.

Девушка встала, элегантно поклонилась академику и откинула назад упавшие на лоб волосы.

— Всего хорошего! Надеюсь, вы не забудете о своем обещании.

— До свидания!

Давид Георгадзе проводил ее. Девушка шла за ним, поражаясь его шаркающей походке, худобе и дряхлости. Только сейчас до нее дошло, что, когда она разговаривала с ученым лицом к лицу, его энергичный вид и живые глаза скрадывали, нейтрализовали старческую немощность.

Давид Георгадзе распахнул дверь кабинета и улыбнулся:

— Надеюсь, ваша обида прошла?

— Что ей еще остается? — улыбнулась и девушка. — До будущей встречи!

Академик провожал посетительницу взглядом, пока за той не захлопнулась дверь приемной. Секретарша встала, будто в ожидании распоряжений. По лицу Георгадзе медленно блуждала улыбка. Он притворил дверь, подошел к столу и тяжело опустился в кресло.

В памяти всплыл вопрос корреспондентки: «Вы счастливы?»

Поразительно, он никогда не думал об этом. Вспомнил свой ответ, что не ощущал себя несчастным, а посему, стало быть, счастлив, и остался доволен им, четким, как формула. Удовлетворенно покачал головой.

И вдруг испугался. Может ли человек быть счастливым на протяжении всей жизни? Неужели в эту нервную, напряженную, полную ежедневных напастей эпоху случаются исключения? В конце концов, что такое счастье?

Старый академик видел свое счастье в научной работе, и только в ней, и считал себя счастливым потому, что он, директор огромного исследовательского института, не был обделен ни условиями для работы, ни научным чутьем, ни радостью открытий, ни признанием, ни славой.

Ему исполнилось сорок пять, когда он обзавелся семьей. Ана была на десять лет моложе. К тому времени ни Ане, ни ему самому уже не верилось в возможность обрести семейный очаг. Они поженились совершенно неожиданно.

Знакомство их было давним. В глубине души Ана как будто симпатизировала Георгадзе, но никогда не предполагала стать его женой. Она почему-то была уверена, что немолодой ученый так и останется в холостяках, что ему просто-напросто не до семьи.

Как-то абсолютно случайно они встретились в квартире друзей. На правах старых знакомых рядом сели за стол. После ужина Давид вызвался проводить Ану. В машине ему стало плохо, он почувствовал дурноту и сердцебиение.

— Что с тобой? — встревожилась Ана, беря его за запястье. Пульс заметно частил. — Сейчас же поворачивай машину! — почти командирским тоном крикнула она шоферу, — Сначала отвезем батони Давида!

Это церемонное «батони» предназначалось специально для шофера.

Ученый не возражал. Водитель развернул машину.

— Что с тобой? — повторила вопрос Ана.

— Пустяки, переутомился, сложный выдался день.

— Зачем же пошел в гости?

— Неудобно было не пойти. Я же не думал, что мне станет плохо. Думал, наоборот, отдохну, развеюсь немного.

Странное, блаженное чувство овладело Давидом Георгадзе от нового прикосновения Аны сначала к его руке, потом ко лбу.

— Температуры у тебя, кажется, нет, хотя пульс частый.

— Во всем виновато переутомление.

У подъезда шофер осторожно затормозил, проворно выскочил из машины, открыл заднюю дверцу и помог ученому выйти. Давид не почувствовал, как Ана подхватила его с другой стороны.

— Не провожайте меня, я сам поднимусь! — Он повернулся к шоферу. — Отвезешь калбатони[2] Ану домой. Завтра, как обычно, к половине девятого.

— Я тебя так не оставлю, поднимусь с тобой, напою валерьянкой и уйду! — отказалась Ана.

По ее голосу Давид Георгадзе понял, что протестовать напрасно, и подчинился. А шоферу сделал знак, чтобы тот оставался в машине.

Врач не испытывает неудобств, помогая больному раздеться. Он исполняет свой профессиональный долг, и только. И Ана лишь тогда оглядела заставленную книгами комнату Давида, когда уложила его в постель.

В другое время Давид Георгадзе никому, тем более женщине, не позволил бы помогать ему раздеваться. Но сегодня, не протестуя, он послушно выполнял все указания Аны. Ученый вдруг почувствовал, что прикосновения Аны приятны ему, а от ее заботливости у него кружится голова.

Ана принесла стул и села у изголовья кровати.

— Тебе получше?

— Сейчас ничего, сам не понимаю, что на меня накатило.

— Ты просто-напросто перетрудился. Завтра не ходи на службу.

Давид Георгадзе закрыл глаза. Впервые он остро ощутил свое одиночество. Сердце его сжалось. Ана встала. Не открывая глаз, он чувствовал, что она собирается уходить.

— Ана! — неожиданно громко вырвалось у него.

— Слушаю! — Странная интонация его голоса поразила Ану. Она замерла, глядя на Давида.

В комнате воцарилась тишина.

Давид лежал, по-прежнему зажмурившись.

— Я слушаю тебя! — спокойно повторила Ана и подошла к кровати.

Каким покоем, каким теплом веяло от ее голоса.

— Ана! — опять проговорил Давид, не раскрывая глаз. Он боялся, увидев Ану, растерять все слова. Так было лучше. Как будто разговариваешь в темноте. Никто и ничто не мешает, когда глаза закрыты.

Женщина тоже молчала. Она напряглась, полная неведомого ожидания. Ожидания чего? Ответ нашелся: она предчувствовала, что скажет Давид Георгадзе.

— Ана, оставайся со мной. Оставайся навсегда!

Давид Георгадзе понял: раз его сердце выдержало это признание, то отныне ничто ему не страшно; он сразу успокоился, от сердца отлегло, он даже не чувствовал его биения.

Ана медлила с ответом.

Давид был спокоен. Он почему-то верил, что Ана не откажет ему.

Женщина снова присела в изголовье и положила руку на руку Георгадзе. Он почувствовал, как дрожат пальцы Аны, и на его глазах выступили слезы.

Ана оказалась покорной и любящей женой. Она преданно заглядывала мужу в глаза, гордилась его успехами. Старалась освободить ото всех домашних дел, лишь бы не мешать его научной работе. Для человека, с головой погруженного в свои исследования, и жена, и родившийся через год сын скоро отошли в разряд обыденных явлений. Точнее, Георгадзе самозабвенно любил и жену, и единственного сына, но заботы словно разделились между супругами. Хозяйство и воспитание ребенка целиком легли на Ану. Она оставила работу в больнице ради создания покоя и идеальных условий для мужа. Давид Георгадзе не знал, что такое домашние проблемы, не подозревал о сотнях мелких и крупных дел, неизбежных в семейном доме, не имел понятия, сколько труда они требуют. Завтрак, обед, ужин, кабинет, сон — вот чем была для него семья.