Второй тип, наиболее распространенный, представлен в основном личинами в виде усеченного сверху круга или овала. Вверх от головы отходят три вертикальные линии, оканчивающиеся иногда точками. Глаза и рот показаны ямочками, нос почти всегда выделен рельефно. Встречаются экземпляры, у которых все лицо выполнено в рельефе (рис. 120, 5).
Третий тип, самый схематичный. Голова обозначена двумя концентрическими окружностями, в центре которых показаны глаза и рот. Вниз от окружности идут две вертикальные линии, символизирующие туловище, затем еще две — вдоль туловища. В.И. Матющенко склонен трактовать их как изображение рук или волос. У некоторых фигур вверх от головы отходят по три коротких вертикальных штриха.
В.И. Матющенко считает, вслед за М.Ф. Косаревым, самусьскую керамику с антропоморфными изображениями культовой, а сами фигурки расшифровывает как духов-охранителей, входящих в комплекс шаманских представлений (Матющенко, 1973б, с. 94–95). М.Ф. Косарев высказал мысль, что самусьские культовые сосуды имеют отношение к ритуалам, связанным с бронзолитейным производством. При этом он подчеркивает солярный характер культов (Косарев, 1964в, с. 295; 1974а, с. 57–60; 1981, с. 97–99). Это положение хорошо согласуется с мнением о том, что в древности технологические процессы являлись составной частью общей космологической схемы, своеобразным продолжением операций по символическому воссозданию Вселенной (Иванов, Топоров, 1974, с. 88).
Сопоставление антропоморфных рисунков на самусьской керамике с изображениями на окуневских стелах обнаруживает значительные соответствия в приемах стилизации образа. Это сходство, наряду с другими признаками, позволило Н.В. Леонтьеву высказать предположение о влиянии окуневской изобразительной традиции на формирование самусьского антропоморфного стиля (Леонтьев, 1978).
Существование в первой четверти II тыс. до н. э. в Томско-Нарымском Приобье памятников игрековского этапа, появление которых в регионе связывают с усилившимся влиянием окуневцев или родственного им населения (Косарев, 1981), подкрепляет аргументацию Н.В. Леонтьева. Есть основание рассматривать человеческие фигурки на самусьской керамике как образы духов-покровителей, которых изображали в масках и своеобразно стилизованном головном уборе. Правомерность предложенной расшифровки самусьских антропоморфных рисунков подтверждается этнографическими материалами. Наибольшую стилистическую близость они обнаруживают с изображениями людей на бурятских онгонах. По С.В. Иванову, это шаманы в шапках с перьями (1954, с. 723–724, рис. 6, 19, 21). Хотя число перьев доходило порой до полутора десятков, оно никогда не было меньше трех, и на рисунках чаще всего изображалось именно три пера. Одновременно с фигурками людей на онгонах всегда рисовали небо вместе с солнцем и луной. На существование в прошлом у алтае-саянских народов своеобразных головных уборов с птичьими перьями или шапок-колпаков указывает Е.Д. Прокофьева (1971, с. 99). Представления бурят об онгонах также отражают полисемантизм первобытного мышления (Иванов, 1954, с. 700).
Кроме охарактеризованных выше, на самусьской глиняной посуде известны изображения, соединяющие антропоморфные и зооморфные черты. В их моделировке использовано сочетание графических приемов с объемами, что характерно для западносибирской мелкой пластики, связанной прежде всего с керамическими сосудами. При кажущемся многообразии антропоморфных и зооморфных рисунков Самуся IV они близки между собой по технике исполнения: желобчатые линии воспроизводят контур человеческой фигуры, а точки и небольшие выступы передают лицо человека или морду животного.
Керамика с изображениями, выполненными в самусьской стилистической манере, известна только на поселении Самусь IV, что увязывается с производственной спецификой этого памятника (поселок бронзолитейщиков) (Косарев, 1981, с. 99). Однако сосуды с антропоморфными рисунками известны и на других западносибирских памятниках бронзового века. Так, с поселения Тух-Эмтор IV в Верхнем Васюганье происходит небольшая группа горшков с многоугольными днищами и изображениями на них человека, медведя и птицы (Кирюшин, Малолетко, 1979, с. 70, рис. 13, 1; 31, 4). Рисунки расположены в верхней части сосуда, органично включены в общую орнаментальную композицию. Манера передачи образа отлична от самусьской, иная и техника нанесения рисунка (отступающая и печатная гребенка), но изобразительные приемы аналогичны самусьским. В целом орнаментация носит солярный характер. Так же как на Самусе IV, прослеживается связь данного типа керамики с литьем бронзовых орудий (Кирюшин, Малолетко, 1979, с. 89–90). О господстве солярного культа и связи с ним антропоморфных сюжетов красноречиво говорит находка в одном из самых южных памятников самусьской культуры — поселении Завьялово 1А вместе с каменной гладилкой бронзового изображения человека с поднятыми вверх руками, заключенного в солярный круг (Молодин, 1977, с. 76).
В западносибирском искусстве традиция украшать посуду зоо-антропоморфными рисунками уходит корнями в неолит (Мошинская, 1976, с. 26–32) и продолжает жить в железном веке (Плетнева, 1977, рис. 3, 4). Следует отметить длительное существование в западносибирском искусстве малых форм устоявшихся традиций в передаче определенных сюжетов. Так, бронзовые антропоморфные идолы кулайской культуры эпохи раннего железа в Нарымском Приобье имеют сходство с антропоморфными рисунками на самусьской посуде по всем основным стилевым признакам (Матющенко, 1961а, с. 268–269; Косарев, 1974а, с. 59). Это дало основание М.Ф. Косареву (1974а, с. 59; 1981, с. 101) говорить о сложении западносибирского антропоморфного стиля в эпоху бронзы.
Особую группу западносибирских антропоморфных изображений составляют глиняные фигурки. Одна из них найдена на Аятском озере в Среднем Зауралье (мыс Березовый) (Раушенбах, 1965, с. 66–68). Исполнена предельно схематично. Руки и ноги не обозначены, но отчетливо выделена грудь. Голова отбита в древности. Поверхность покрыта орнаментальными поясами, общий рисунок которых позволил В.М. Раушенбах считать фигурку изображением женщины в одежде с каймой. Сходная изобразительная манера прослеживается в моделировке статуэтки, найденной в жилище вместе с керамикой липчинского типа на стоянке южного берега Андреевского озера в районе Тюмени (Викторова, 1976, с. 226). Голова тоже отбита. Орнаментальные полосы, нанесенные на поверхности, очевидно, имитируют одежду. Эти изображения не имеют аналогий в сибирской пластике. По своим стилистическим особенностям они могут быть сопоставлены с антропоморфными глиняными фигурками лесной зоны Европейского Севера, которые в энеолитическую эпоху составляли одну из специфических черт культуры населения этого региона (Ошибкина, 1978, с. 102–104). Ближайшей аналогией березовской статуэтке является женская фигурка со стоянки Андозеро 2 в Восточном Прионежье.
Интересна небольшая, высотой 5 см, глиняная фигурка, найденная на поселении Большой Ларьяк 2 в Сургутском Приобье (Мошинская, 1976, с. 34: табл. I). По моделировке она принадлежит к типу согнутых антропоморфных изображений, которые М.Е. Фосс (1948, с. 29) определила как статуэтки с бобовидным торсом, а Т. Миеттинен назвал их эмбрионовидными. Основная территория распространения этих фигурок — Восточная Финляндия (Miettinen, 1964), Карелия (Панкрушев, 1964, табл. 35, 1) и Восточное Прионежье (Ошибкина, 1978, табл. 40, 7, 8). То, что их находят обычно в жилищах, иногда около очага, позволяет предположить их связь с культом домашнего очага.
Глиняная фигурка, найденная около 100 лет назад на р. Болдинке в окрестностях Тюмени (Словцов, 1877, табл. 13, 4, 5), стилистически весьма близка, несмотря на различие материала, каменным пестикообразным антропоморфным фигуркам окуневской культуры (Вадецкая, 1967, табл. 14; 1980, с. 71; табл. XXIV, 1-10), что дает основание предполагать их семантическую однородность. Э.Б. Вадецкая, опираясь на данные этнографии, прежде всего алтайских народов, пришла к выводу, что окуневские скульптурные изображения — это «вместилище души» умерших сородичей, главным образом по женской линии (Вадецкая, 1980, с. 71).
