О том, что случай подобный уж был однажды и ни с кем-нибудь, не с простым человеком, а с царем: у царя фригийского выросли ослиные уши, – Александр Ильич ровно ничего не знал, и никакого понятия не имел, а Петруша кое-что помнил, путая, правда, Мидаса с великим тезкою83 исправника, старинное же сказание о Ное, как праведный Ной в ковчеге зверей обуздал, знал Александр Ильич так же хорошо, как и Петруша.
Есть такое сказание о Ное, как праведный Ной, впустив в ковчег зверей, чистых по семи пар, а нечистых по две пары, задумал, обуздания ради и удобства общего, лишить их временно вещей существеннейших. И отъяв у каждого благая вся, сложил с великим бережением в храмину – место скрытое. И сорок дней и сорок ночей, во все время потопа сидели звери по своим клеткам смирно. Когда же потоп кончился и храмина была отверста, звери бросились за притяжением своим, и всяк разобрал свое. И лишь со слоном вышла великая путаница, слону в огорчение, ослу на радование и похвалу.
Осел, стяжавший себе слоновую долю, да царь фригийский с ослиными ушами увлекли воображение Петруши.
И правда, не руками, языком добывал Петруша хлеб свой насущный.
Александр Ильич попадет будто бы в греческую историю, и будут его с греческого переводить в гимназиях, двойки за него ставить, да проваливать на экзаменах, и, само собой, повышение он получит, чуть не губернатором сделается, а дойдет до Петербурга, министерский портфель за ним обеспечен – министр народного просвещения!
– С таким золотым сокровищем, – райской птицей заливался Петруша, – да такого другого с огнем не сыщешь, никаким дубоножием не взять, факт исторический, министр! Смотри на тебя и учись! А наши дамы! Отбоя не будет, Белозерова орогатить можно, покажем ему три пальчика, Василису Прекрасную пол вытирать себе заставишь.
Повышения по службе Александр Ильич очень хотел, но при чем тут повышение, никак понять не мог. Что же касается дам и как это ни соблазнительно было, чтобы сама Василиса Прекрасная вытирала пол ему, старался Александр Ильич пропускать мимо ушей.
Из-за дам у Александра Ильича вышли однажды большие неприятности.
Будучи лыковским полицмейстером, разрешил Александр Ильич цирковым танцовщицам прокатиться среди бела дня, и притом во всей их прекрасной натуре, на велосипедах по Московской: танцовщицы прокатиться прокатились, а он полетел с места.
Копытная мазь, в которую уверовал Александр Ильич и неослабно держал в памяти, охлаждала всякий Петрушин соблазн.
А Петруша такое городил, такие живописал следствия, – и конца тому не было, откуда шли Петрушины речи.
– Да с таким дубоножием, это, брат, тебе финики не простые, понимаешь ты, любого приштопоришь, все можно!
– Петруша, сделай милость, – больше уж не вытерпел, перебил исправник, – Петичка, дай своей мази!
– Ма-ази… – передразнил Петруша, – сам от своего добра бежишь! – и что-то еще и совсем неподходящее буркнув, схватился одеваться, и уж скоро совсем был готов, застегнутый и подтянутый, и только картуз на голову да за дверь.
– Петруша, – голос у Александра Ильича даже дрогнул, – я тебя очень прошу, пожалуйста, честное слово, никому не сказывай!
– Ладно, сиди уж, – и упорхнул Петруша.
И пока летал Петруша за своей чудодейственной копытной мазью к благодетелю своему провизору Адольфу Францевичу Глейхеру, и пока там что да как, в Студенце совершилось событие немалому удивлению, но и слезам достойное.
Студенец – город торговый: торгует Нахабин, Табуряев, Яргунов, Пропенышев, Зачесов – студенецкие лесопромышленники, торгует и уездный член суда Богоявленский через доброписца Исцова – Пеликана. Зимою самая горячка – кипит работа: зимняя заготовка к предстоящему сплаву, чтобы вывести лес к реке. С каждым сплавом растут хозяйские накопления. Студенец – город со средствами.
И телеграф круглый год не бездействует, не сидят, сложа руки.
Телеграфистка Нюша Крутикова, как всегда, принимала одно и то же и Нахабину, и Табуряеву, и Яргунову, и Пропенышеву, и Зачесову, развлечения не предвиделось. А за торговыми шли телеграммы случайные: председателю Белозерову, смотрителю тюрьмы Ведерникову, предводителю Бабахину да две запоздалые имениннику протопопу Виноградову:
«Наилучшие дню сердца пожелания!» – и просто, как напишет, по словам Васи Кабанчика, всякая баба: – «поздравляю с ангелом!».
Вася Кабанчик продавал марки.
День был базарный, на почту приходил народ, были и такие, что дожидались. День обещал быть жарким, и на почте спирало по-почтовому.
Нюша Крутикова вдруг оживилась: любопытное что-то бежало по ленте, – телеграмма, в Студенец телеграмма, да какая!
Наблюдателю епархиальному Лепетову адресована была эта телеграмма. Наблюдателю Лепетову сообщалось известие чрезвычайное84: в Студенец к одиннадцати часам на автомобиле приедет губернатор.
И первый, кто узнал эту новость, был Вася Кабанчик.
Сейчас же, ни минуты не медля, вне очереди понес Еремей сторож телеграмму к Лепетову наблюдателю. И уж вся почта знала о губернаторе. А те посетители, что толкались со всякими посылками, немедленно разнесли весть по базару.
Без шапки бежал Вася Кабанчик с известием к почтмейстеру Аркадию Павловичу.
Аркадий Павлович, как и прочие чины студенецкие, сладко почивал себе после именин протопоповских, и снилась ему его любимая дичь.
Снилось Аркадию Павловичу, сидит он будто с акушеркой Бареткиной у себя на крыше курятника, и летят будто гуси – стадо гусиное и прямо над головою. Аркадий Павлович и говорит соседке:
«Давайте, Аграфена Ивановна, имать их!»
А один гусь отделился от стаи, летит к курятнику. Вытянули руки, заманивают гуся, поймать хотят. И вдруг так быстро и незаметно налетел этот гусь на Аркадия Павловича и уклюнул его прямо в ладонь. Тут Аркадий Павлович хвать гуся да за горло, сдавил горло, и что же? – не гусь, оказалось, а ястреб, да какой ястреб…
Вася Кабанчик, слюня и шепелявя и по природе и от волнения, передал взбуженному Аркадию Павловичу чрезвычайное известие: сам он, Кабанчик, и телеграмму принял без двадцати трех минут десять.
Не умывшись, без чаю, напялил Аркадий Павлович мундир да бегом прямо к исправнику.
И трехногая лохматая белая собака его Оскарка пустилась за ним.
«Сам губернатор – на автомобиле!» – так и пуляло на каждой колдобине, бросая почтмейстера то в жар, то в холод.
Александр Ильич сидел на своем диване, и над ним трудился Петруша, успевший пропустить и не одну для промочки голоса у благодетеля своего Глейхера.
Чем-то шибающим, политанью85 какой-то натирал ветеринар исправнику уши, задевая озорства ли ради или от усердия места непричастные: то ляпнет по носу, то мазнет по шее.
Это и была та самая копытная мазь, в которую уверовал Александр Ильич.
Градом катились слезы, смачивая побагровевшие его щеки, но он терпеливо выносил свою горькую муку и бескорыстно, ибо на том свете подобная мука вряд ли зачтется.
Ни ушей необыкновенных, ни слез горьких, ничего такого не заметил почтмейстер. Не здравствуясь, выкрикнул он о губернаторе, обращаясь не столько к исправнику, сколько куда-то к ковру косому, стоющему «столько миллионов тысяч ордалионов несметных денег».
– В одиннадцать на автомобиле губернатор!
«В одиннадцать на автомобиле губернатор!» – и, как рукой, вернее самой копытной мази, в миг вобрались уши и из ослиных опять стали антоновскими. Александр Ильич вскочил с дивана и, вымазанный весь, выскочил в прихожую за почтмейстером.
И уж в одну минуту весь Студенец был поднят на ноги.
Все четыре стражника пустились по городу: надо было оповестить голову Опарина, протопопа Виноградова, воинского начальника Кобырдяева, земского начальника Салтановского, а главное, во что бы то ни стало, вызвать из Чертовых садов Марью Северьяновну.
