- Откуда ты знаешь об Алафреде? – удивилась графиня. – Ни я, ни Харибальд никогда не произносили его имени в присутствии моих сестёр!

- Я видела картину, – призналась Алекто, – где изображены молодые влюблённые. Там есть надпись: Аталия и Алафред. И я хочу знать, был ли Алафред моим родным отцом и где он сейчас?

- Ах, так ты видела картину... – снова вздохнула мадам Бертрада.

Они обе умолкли. Потом, словно собравшись с духом, графиня де Лармор начала свой рассказ:

- Когда Харибальд предложил мне свои руку и сердце, умоляя также удочерить ребёнка своей сестры, поначалу я испугалась. Во-первых, я не знала Харибальда и не могла быть уверена, что он станет мне хорошим мужем. Во-вторых, я не была готова взваливать на себя ответственность за чужого ребёнка. Однако мои сёстры оказались более решительными и практичными: разглядев в союзе с семейством де Лармор выгоду для себя, они настояли на нашем браке. Устроив судьбу сестёр, я уехала на Раденн с чувством выполненного долга. Харибальд оказался очень скромным и благородным, а вскоре я поняла, что он питает ко мне более нежные чувства, чем я к нему. Но полюбить Харибальда так, как когда-то любила его брата Вальдульфа, я не смогла... Зато к его племяннице, малютке Алекто, я сразу привязалась всем сердцем и душой! Пока Харибальд ездил за мной в Нейстрию, о девочке заботились Мадобод и Мартина, которая стала её кормилицей. В то время у Мартины была семья: муж и годовалый сын; молока же у неё хватало для обоих детей... С Аталией Мартина дружила с самого детства и в память об этой дружбе считала своей обязанностью заботиться о её дочери. Поскольку у меня не было своих детей и я понятия не имела, как лечить младенческие недуги, каждый раз, когда ты плакала дольше обычного, мне приходилось посылать за Мартиной верного Мадобода. Однажды кто-то из местных увидел, как Мартина шла в Бруиден да Ре в сопровождении управляющего имением. Так по острову поползли слухи о том, что жена пекаря, влюбившись в мажордома, нарушила супружескую верность. Эти гадкие и совершенно безосновательные сплетни едва не разрушили семейную жизнь Мартины и не погубили её саму. Пекарь избил её до полусмерти, но Мартина так не призналась в том, что стала кормилицей дитя Аталии: ведь твоё рождение скрывали до того дня, когда Харибальд привёз меня на остров и объявил своей женой и матерью своего ребёнка. Он сказал жителям Раденна, что нас обвенчали в Лютеции и что наша дочь родилась в законном браке...

- Но как же Алафред? – спросила Алекто. – Где он был, когда я родилась? Почему не женился на Аталии и не уберёг её от самоубийства? Неужели он не любил её?

Какое-то время графиня молча смотрела на девушку, казалось, размышляя над её вопросами. Алекто же думала о своей родной матери, об Аталии – о юной девушке, которой та была семнадцать лет назад. Наверное, Аталия де Лармор очень походила на неё. Другое поколение, иной характер и иные взгляды на жизнь, но она была молодая. Такая, как Алекто сейчас. Чувствовала, страдала, искала любви. Нашла ли она свою любовь, была ли на самом деле так счастлива, как выглядела на картине? Или любовь от неё ускользнула, как теперь ускользала от Алекто?..

- Я много раз думала об этом, – наконец, нарушив молчание, снова заговорила Бертрада. – Но никто не мог рассказать мне о возлюбленном Аталии больше, чем Харибальд. Харибальд же упорно скрывал правду, не хотел вспоминать ни саму Аталию, ни Алафреда... Он сказал мне, что иметь сестру, которая потеряла девственность до свадьбы, считается позором; это унизило бы семейство графов де Лармор. Поэтому он и его отец сделали всё ради того, чтобы жители острова не узнали о грехопадении Аталии. Харибальд долго горевал о смерти своего отца: старый граф Дагоберт де Лармор умер, едва благословив его на брак со мной. Я так и не узнала, принадлежала ли идея об этом браке мессиру Дагоберту или же граф просто одобрил его...

Рассказ графини потряс Алекто до глубины души. Однако он лишь приоткрыл занавес над тайной Аталии де Лармор. Ответить Алекто на вопрос о том, кто был её отцом, мадам Бертрада не смогла. И мысли девушки снова устремились к Готье-Дагоберту: если портрет влюблённой пары написал он, то кому же, как не ему, знать всю правду о них? Кроме того, жених Агнес мог либо подтвердить, либо развеять подозрения Алекто: был Обер Видаль братом девушки или ревнивым влюблённым?

Похоже, в тот день небеса благоволили Алекто. Она ещё не успела закончить свой завтрак, как в Доме папоротников объявился посыльный из маркграфского замка. Эд де Туар извещал Алекто о том, что заключённый в его темнице злодей и убийца настаивает на свидании с ней, тем самым выражая свою последнюю, предсмертную, волю.

Раздался противный скрежет, и тяжёлая, обитая железом дверь темницы распахнулась.

Алекто, сопровождаемая стражником, замерла на месте и вгляделась в разверзшийся перед ней чёрный прямоугольник. Солнце уже стояло высоко над горизонтом и, хотя успело вызолотить стены маркграфского замка, светило под слишком острым углом, поэтому его лучи не проникали во мрак темницы. Из мрака потянуло влажной затхлостью, плесенью, землёй. Как странно, что в прошлый раз, когда Алекто была здесь, чтобы освободить Обера, она не заметила этого запаха обречённости и смерти...

Стражник, открывший дверь, не уходил; Алекто тоже словно приросла к каменному полу и не сводила глаз с прямоугольного провала в темноту. Она никак не решалась войти.

И вдруг из глубины раздалось покашливание, а затем тяжёлый звон цепей и шарканье ног.

Алекто всё ещё была не в силах пошевелиться. Вскоре в чёрном прямоугольнике смутно проявилась фигура; мгновение – и она обрела чёткие очертания.

- Кузина... – прохрипел узник. Прокашлялся, сделал шаг вперёд, насколько ему позволяла длина цепи, которой он был прикован к кольцу в стене, и воскликнул: – Где, чёрт подери, вас так долго носило?

Тем временем стражник укрепил факел в настенной скобе, и Алекто могла получше разглядеть Готье-Дагоберта. Лекарь провёл в заточении всего одну ночь, а выглядел так, будто его держали в подземелье несколько лет. Он согнулся в три погибели; его глаза казались двумя провалами в чёрных кратерах исхудавшего лица. Готье-Дагоберт смотрел на Алекто, у него сильно дёргалось веко. Он больше не был похож ни на самоуверенного целителя, ни на дерзкого похитителя маркграфского сына. И только яростная, хотя и бессильная злоба, горевшая в его взгляде, не позволяла усомниться: перед Алекто стоял безжалостный убийца, лишивший жизни ни в чём не повинных людей.

- Удивлены? – с кривой усмешкой спросил лекарь, не спуская с Алекто глаз.

- Мне передали вашу просьбу... – начала было Алекто, но Готье-Дагоберт тут же прервал её:

- Я не об этом! – Он махнул рукой, скривился ещё сильнее и продолжил небрежно: – Только вам, дорогая кузина, я могу сказать в глаза горькую правду о себе. Несколько лет назад, путешествуя по Нейстрии, я был ранен в драке с разбойниками и страшно страдал от ран. Мне удалось получить из трав целебный настой, который я сначала принимал, чтобы утолить боль, а потом просто привык к нему. Это было единственное средство, которое помогало мне избавиться от упадка сил, а может быть, и от чего-то близкого к отчаянию. Но, как сейчас оказалось, без него моё тело начинает дряхлеть и разрушаться с поразительной быстротой...

Алекто слушала молча, в изумлении глядя на человека, который, выбери он иную судьбу, мог стать знаменитым врачевателем.

- Я знаю, что меня казнят, как только герцог Ортенау во всеуслышание вынесет мне смертный приговор, – вёл дальше Дагоберт де Лармор-младший. – Но я подумал, что могу и не дотянуть до этого дня, а мне так не хочется оставлять вас в неведении, дорогая кузина. Будет очень жаль, если тайна Дома папоротников откроется вам... в день вашей смерти.

Готье-Дагоберт с нервным смехом вскинул голову; по судорожно вздрагивающему лбу и в углах смеющегося рта пробежала циничная гримаса.