— С таким переломом лучше сразу оттяпать ступню и не мучиться. А то залечат, и будешь вечный больничный посетитель. Я-то знаю, повидал. У меня вот сосед был, дворник Абдул…

— Чего мелешь? — оборвал его голос пенсионера. — Ни в коем случае — за так ногу терять. Пока не использованы все возможности, сдаваться нельзя. А ты травмируешь человека.

— Я что? Я всегда за правду, чего обманывать.

— Твоей правдой дрова колоть, а не больного лечить. У меня, помню, в войну похлеще было, тройное ранение, кость вдребезги, а выбрался и живу припеваючи.

— То-то ты в больнице.

— Пришлось. Подозрение на аппендицит… И, между прочим, все зависит от хирурга. А я его хорошо знаю, виртуоз!

Хирург и впрямь оказался виртуозом. Николай Иваныч как-то сразу ему поверил, когда он со снимком в руках, легко прощупав ногу, сказал ассистенту:

— Косой, винтообразный… Редкий случай. Вы кто по профессии? А-а, ну вот и перелом у вас, так сказать, «профессиональный» — по терминологии. Шучу…

— Надежда есть, доктор?

— А страх есть?

— Нет.

— И у меня нет. Завтра же на операцию. Потом закрепим. Еще побегаете по своему цеху.

Сказано было как-то чересчур бойко, а все-таки поверил и даже пошутил ответно:

— Крепите пожестче.

Да, поверил, почувствовал в этом человеке с крупными сильными руками что-то родственное — мастера, умельца.

В первые дни после операции он лежал, превозмогая боль, стараясь ни о чем не думать. По ночам давили кошмары.

Однажды утром донесся Митькин голос:

— С праздничком, Иваныч, с армейским. Вечером надо бы дернуть по такому случаю.

— А ему можно? — спросил пенсионер. — Может, во вред.

— Не-а, от этого вреда не бывает, если в меру. Я своим уже заказал. А к тебе чего ребята давно не идут, Иваныч? Что у вас местком думает?

Поликарпов молчал, глядя на пушистый подоконник, завьюженные ветви за окном, порывами порошил снег, на тумбочке едва слышно тикали часы, подкрадывалась тоска. Он подумал о том, что, наверное, увидит в небе отблески салюта. А дома Тамара печет пироги, и в цехе праздничная суета, девчонки из ОТК проворно подсчитывают дневной итог, ребятам не терпится поскорее закончить — каждого кто-то ждет, и никто о нем не вспоминает, это уж так — у каждого свои дела, свои заботы. Все правильно, жизнь… Николай Иваныч зажмурился, ветка за окном задвоилась, и снег стал, как радуга, разноцветным…

— Болит, Коля? — Он и не заметил, как вошла жена. Присев, погладила его по плечу, свободной рукой неловко раскрывая авоську. — Вот тут тебе мед рыночный и яблоки.

— Надоело лежать.

— Ну что ты? Чепуха все это, главное — нога спасена… Да что с тобой?

— Ничего… Неделю — никого.

— А я?.. — И спохватилась радостно: — Господи, пришел твой бывший ученик, из цехкома, там дожидается, по двое же не пускают.

Он открыл глаза, попросил:

— Пожалуйста, позови, а сама подожди в холле. Мы недолго.

— Ладно, хорошо! Хорошо, Коля, я сейчас, мигом.

Лицо Неретина, худощавое, светлоглазое, было улыбчиво, спокойно. Расспрашивая о здоровье, передавал приветы-поклоны, то и дело приминал пятерней и без того гладкие волосы, намокшие от снега. А Николай Иваныч старался за словами Неретина понять, уловить: что там делается в цехе?

— Что с линией?

— Нормально, — сказал Неретин, похлопав его по руке. — Лежи спокойно.

«Что-то уж очень быстро среагировал… Было бы нормально, сам бы с этого и начал», — подумал Николай Иваныч, не спуская глаз с Неретина. Чутье его редко обманывало, сейчас оно обострилось до предела. И, словно бы вслушиваясь в себя, он ждал облегчения, а его не было. И стало быть, Неретин темнит.

— Ну что ты, чудак-рыбак, говорю, нормально. Насадка по твоим чертежам — все двадцать два и три сбоку — прошла. Правда, — Неретин слегка замялся, — бывают поломки. Ну, известно, износ… Нагрузочка какая! Вот и Сухов говорит — износ. Советовались с ним.

— Не может быть, при чем тут износ!..

Поликарпов представил всю систему передач, сложный ход операции — даже вспотел.

— Странно… Сухов, говоришь? Он за линию отвечает?

— Он.

— А чугунные идут еще? Из старого задела? Или новые поступают?

— И новые.

— Ну, ясно…

— Да что тебе ясно? Что? — Теперь уже разволновался Неретин. — Ведь линия не обкатана, вот и идут, нужна же страховка! Сам предупреждал.

— Я там нужен, а не страховка, черт… То была предусмотрительность. А сейчас страховаться — значит, покрывать просчет. Что-то тут не так…

— Вообще-то, да…

— Ремонт сколько забирает?

— Как обычно. Шесть — восемь часов.

— Прогресс, нечего сказать.

Они еще поговорили о том о сем. Неретин, хлопнув себя но лбу, стал вытаскивать из баульчика всякую снедь, все, что куплено было в складчину и что от цехкома, и опять вспомнил про поклоны-приветы. От Сашки самый большой…

— А остальные небось радуются, что нет погонялы. А? Ладно, скорей бы выйти.

— Ну ты уж вовсе какой-то перекрученный стал, — насупился Неретин. — Ждут тебя все, жалеют. Да… от Барсукова привет тебе персональный.

— Ты вот что, передай Сухову, пусть исследует валы. Промежуточные. Может, в них вся закавыка, слабоваты для такой сверловки… У меня и раньше мелькало.

Неретин добродушно кивал, соглашался, хотя видно было, что он не совсем всерьез принимает заочную консультацию, а лишь тем озабочен, чтоб успокоить Николая Иваныча.

— Да, и хорошо бы конструкторов позвать, пусть поглядят на свою работу, — заметил он.

— Это уж когда сам выйду. Поделикатней надо. Тут и наша вина, потесней надо быть в работе.

К вечеру, прощаясь с женой, Николай Иваныч передал ей записку для конструктора Петра Дмитрича Сухова, соседа. В записке было все, что надо: и его сомнения, и просьба проверить расчеты. Жене не хотелось уходить: «Как я тебя, бедненького, брошу. В первый раз — праздник врозь».

Он утешил ее как мог — дома девочки ждут, ей пора. А ему тут будет хорошо-прекрасно, врач разрешил смотреть телевизор до двенадцати, в открытую дверь все хорошо видно.

У него и правда понемногу отлегло от души, отпустило, а к ночи стало и вовсе легко, как бывало не раз, когда после сильного напряжения наступал перелом. Точно кто-то невидимый шепнул изнутри: все будет в порядке. То ли записка сняла тяжесть, то ли комик на экране телевизора. Комик-закройщик уж очень смешно извинялся перед зубным врачом за испорченный костюм — один рукав короче и брючина пришита вкривь. Говорил он косноязычно, шепелявил, свиристел, потому что врач, как выяснилось, поставил ему косой протез: одна сторона на сантиметр выше. Удивительно, как он вообще мог разговаривать с лишним сантиметром во рту.

Митька катался по койке, икая от смеха:

— Во дает!.. Во дает!

А пенсионер Феофан Петрович сдержанно заметил:

— Да, бывает… Бывают еще у нас отдельные недостатки с качеством…

Уходил Николай Иваныч из больницы ранней весной, с палочкой. Митька сказал на прощание:

— Послезавтра и я выйду. Непременно встретимся, дружба. Надо это дело отметить. Давай телефон.

А пенсионер Феофан Петрович, у которого оказалось что-то посложней аппендицита и требовало длительного исследования, пожелал Николаю Иванычу успехов в работе и счастья в личной жизни.

Они с женой не сразу взяли такси, хотелось пройтись, размяться. Шли медленно. Николай Иваныч хмелел от свежего воздуха. Мир, весенний, наполненный птичьим щебетом, клекотом ручьев, красочно оживал, и самому казалось, будто родился заново.

Тот день, ветреный, метельный, мне запомнится надолго… Нас кидало в тряской, крытой брезентом, просвистываемой насквозь машине. В тесном кузове искрились огоньки сигарет, громыхали борта и под лавкой прыгала кувалда, норовя угодить по ногам. В этом грохоте различал я голос бригадира Виктора Смирнова. Бригадир мотался при каждом толчке, как хмельной, и кого-то спрашивал, кивая со смешком в мою сторону: