— Я же вам объяснил!
— Ну, что ж, не буду отрывать у вас время. Надеюсь, еще увидимся.
— Надеюсь, нет!
Я вышел вслед за гостем, чтобы дать Давыдычу прийти в себя, успел заметить, как он, пошарив в нагрудном кармане, что-то кинул на язык. Было такое чувство, будто я и сам в чем-то перед ним виноват.
В коридоре гость спросил у меня все тем же бесстрастным голосом, но с чуть приметной улыбкой, в которой сквозила некая солидарность:
— Кто у них тут парторг?
— Человек. Михеичем звать.
— Хм… А если полностью?
— Иван Михеич, если полностью.
— Где помещается?
— Не знаю. Я тут первый раз.
Он зашагал налево, читая на дверях таблички, а я вошел в соседнюю комнатушку, где обитал парторг Михеич, худой, как хвощ, старикан с черными запорожскими усами. Через минуту Михеич был в курсе дела, но почему-то никак не среагировал, только пожал плечом. В коридоре послышались ищуще-размеренные шаги. Я отошел к окну и стал смотреть на соседнюю, усыпанную голубями крышу, на дымчатую панораму Москвы.
Мысли текли пустые, путаные. Впереди два свободных дня. Можно тряхнуть зарплатой в Доме журналистов, а после выспаться у кого-нибудь из холостых друзей. Я подумал об этом без удовольствия. Что грозит Давыдычу? Время такое. Строгое. И чем черт не шутит, когда бог спит… На стройке Давыдыча любили, старые речники начинали с ним в тридцатых годах и, наверное, будут жалеть, если его опять, как в прошлом году, стукнет инфаркт. А-а, черт! Ни в какой Дом журналиста я не пойду, а пойду я по друзьям-товарищам в газетные редакции, надо же как-то подстраховать Давыдыча, иначе мне кусок не полезет в горло.
Я не заметил, как вошел этот, с портфелем.
— Он все отрицает, Иван Михеич, — донесся от стола уже знакомый звук пилы по трухлявому дереву.
— Правильно отрицает.
— То есть как — правильно? Это еще посмотреть надо.
— А что смотреть, когда нет у него никакой дачи.
— То есть как — нет?
— Ну я же вам русским языком толкую. Нет! Что тут неясного. А у вас разве есть?
— Да, но… — казалось, он зажевал что-то несъедобное и никак не мог проглотить. И вдруг загорячился: — У меня нет — это неудивительно. А у него почему? Такая зарплата. И прогрессивка. И жена. Живут двое. Мог бы и иметь!
— Э, батенька, — вздохнул Михеич, уткнувшись в бумаги, — дача, она времени требует. Когда ему? У нас своих пятьдесят объектов с хвостиком. И потом, знаете, народ всякий. Построишь честно, а найдется этакий… И начнет копать. Потом иди, доказывай, нервов не хватит.
— Да, вообще… конечно, — сдержанно рассмеялся гость, и лицо его пошло пятнами. Он все еще пытался защелкнуть стоявший перед ним на столе давно закрытый портфель. — Как говорится, на нет и суда нет. — И уже с порога: — В общем, рад знакомству… И что все обошлось, так сказать, ко всеобщему удовольствию.
— Вряд ли, — буркнул Михеич, когда за гостем захлопнулась дверь. — Какое тут удовольствие, одни нервы. — Крякнул. И, почесав в затылке, подмигнул мне, насмешливо дернув усами. — Ну давай, присаживайся, рассказывай, как у вас там дела-делишки…
ГОРЯЧИЙ ДЕНЬ
— Эй, капитан, заснул?
Я вздрогнул — кричали снизу, с катера…
«Ястреб» серым утюжком уткнулся в берег, просев кормой. Люди ждали переправы. Но за блестким от росы стеклом кабины не маячила шляпа моего старшего, моториста. «Где же он? — екнуло сердце. — Заболел? А может, просто… вчера ведь была получка. Значит, я — за него!»
— Крути колеса!
Какая-то жуткая легкость вдруг подхватила меня, бросила по обрыву к рассветно-сизой реке. Ноги скользили.
Наконец я отвязал чалку и неловко плюхнулся на палубу.
Неделю назад я только мечтал водить катер. Бывало, смятый усталостью, навалясь на поручни земснаряда, глядел, как скользит по воде «Ястреб» — относит в сторону дымок капитанской сигаретки. Он мчался от берега к берегу или торчал с умолкшим мотором на середине реки, пока не заорут с причала… Рядом — рукой подать и вместе с тем далеко, в ином, сказочном, легком мире.
Руки, чужие от волнения, промерили бензобак, обтерли ветошкой стекло. Затем сняли крышку отстойника, погрузившись в щекочущий холодок воды. Две-три песчинки попали в ладонь — стоило открывать? Но я действовал, как лунатик, стараясь в точности повторять движения моего загулявшего капитана. Рабочие переговаривались, равнодушно поглядывая на мои манипуляции, — им скорей бы отчалить, дело ждет.
Я нажал на стартер. Раз, другой… Как в тумане, замаячил с боку Миша Харин. Сел рядом. Рука его потянулась — щелкнуло зажигание. Я совсем забыл об этом проклятом зажигании, но сделал вид, что не успел включить. Сжав баранку, сказал хрипло:
— Кинь курить!
Он не сунул мне в рот сигаретку, как бывало в рубке земснаряда, положил пачку мне на колени. Но тут я увидел руку Женьки Петренко и принял от него зажженное курево.
Я был благодарен Женьке, моему бывшему напарнику на снаряде. Вообще мне с ним повезло. Недавно Женьку вызывали в военкомат, но потом дали отсрочку, пока не будет намыта дамба. Не будь этой отсрочки, вкалывать бы мне на снаряде, и никуда ни шагу. А так, на катере, больше свободного времени. На досуге выну блокнот, кое-что запишу. За месяц набралось впечатлений.
Легкий гул мотора вошел в меня нетерпеливой, ликующей дрожью. «Ястреб» развернулся, едва не заехав снова на берег, и, стыдясь оплошки, ринулся к стрежню реки.
— Как дела, Миша? — крикнул я что-то уж слишком весело. И не дождался ответа.
Река была гладкой и белесой. Лишь кое-где от налетевшего ветерка мгновенно взметалась темная зыбь, точно в воду швыряли горсти песка. За моей спиной смех, говор. Спорили, кто сколько намыл за месяц грунта. Наш снаряд, то бишь теперь Мишин и Женькин, переплюнул соседей: сорок тысяч кубов!
— Что-то, братцы, тут не так, — тянул дотошный голос, — никак вам начальство приписывает для показа…
— Приписывает! — огрызнулся Женька. — Своим горбом, пока вы в рубках дрыхнете.
В смотровом зеркальце я видел его белые зубы на смуглом, рано погрубевшем лице. Кепка — козырьком назад — придавала Женьке особую лихость. Он был ровня мужикам, работяга. А Миша — классный машинист.
Катер летел, вздымал крылья зеленоватых брызг. Из рассветной пелены выпало солнце, и на воду стало больно смотреть. Вдруг прямо по носу проступило желтое пятно: мель!.. Рука панически сбросила газ, снова выжала до отказа. Но волна уже догнала катер, легко перекинув его через отмель. Сам того не понимая, я, кажется, сделал то, что следовало. И чудом уберегся.
— Лихо! — крикнул кто-то.
Я разжег окурок — руки слегка дрожали.
Вот и берег — травянистый, с серой глинистой каймой. Горбатилась полунамытая дамба — будущая дорога к новому мосту. Над бруствером торчали черные жерла труб. Еще немного — заступит новая смена, и они оживут, выбросив фонтаны пульпы. А у меня выдастся свободный часок.
«Ястреб» ткнулся в причальный мыс, заглох, кажется, раньше времени. Перехватывая леер, рабочие запрыгали на берег. Катер, легчая, всплывал и сам собой стал отчаливать. У меня засосало под ложечкой: хоть бы успели! Последний плюхнулся уже в воду.
— Не дотянул, капитан! — А у меня полегчало на душе.
Наш земснаряд стоял поодаль, глубоко вклинившись в песчаный забой. Катер легко понесся туда, огибая косу. На борту нас осталось трое. Мы с Женькой опять закурили, и я снова спросил:
— Ну как, Миш, дела? — будто меня дергали за язык.
— Ага, — очнулся он и стал глядеть на воду, помаргивая выпуклыми глазами и слегка приоткрыв рот, словно стараясь скрыть неловкость.
Я не мог понять, в чем дело. Михаил был из тех мастеров, чьей дружбой дорожишь и поневоле становишься ревниво-чутким.
Он был моим учителем на земснаряде… Ох, эти ночи, похожие на вечность, в липком поту, без сна. Воющий звук включенного мотора, грохот и крик из рубки: «Камень во всасе». Река тянет в одну сторону, лом — в другую. Но ты долбишь на весу, аж жилы трещат, — по камню, по камню… Однажды перевернулся — и чуть не засосало. Выручил Мишка — сиганул в воду в одежде. И потом, уложив на железную палубу, отпаивал водкой. Где он ее взял ночью, посреди реки? Помню, он сказал:
