Она кивнула.

— Выдастся время — загляну. А ты жди.

— Когда?

— Всегда.

Ему стало смешно и тепло на душе, так уверенно у нее получилось.

— А ты, Лен, от скромности не помрешь.

Она ответила серьезно:

— Какая есть.

С тех пор повелось: Лена приходила изредка по вечерам и, если на барже никого не было, легко сбегала по трапу. Он угощал ее припасенным харчем, потом они пили чай и разговаривали о всяком-разном. О его матери, часто ли он ей пишет, поминал ли о ней, Ленке; о неладах на стройке — то того нет, то другого, а все же движется дело, и ей подвезло — за хорошую работу дали в общежитии комнату на двоих. Соседка — славная, из приезжих, скоро позовем на новоселье — вот только приберемся, блеск наведем.

Но Санька так и не побывал у ней в гостях. Однажды вечером, заглянув на баржу, Лена не застала его. Шкипер, пристально оглядев ее, почему-то покачал головой, объяснив, что Санька на первом причале, на траулере, сам старпом его пригласил…

Он увидел ее, едва спрыгнул с катера на берег, все еще переполненный неожиданной для него встречей со старпомом, часовой беседой, после которой он чувствовал себя так, будто выскочил из парной — легко и весело. С новым ощущением неясной и радостной тревоги, бившей через край.

Он не сразу сообразил, зачем понадобился старпому, выглядевшему перед рейсом особенно щеголевато в своей новой форменке при черном галстуке — фуражка набекрень. Отвечал невпопад, думая о Ленке, с которой назначено свидание — ждет ведь, а когда понял, что к чему, обомлел, растерял слова. Старпом даже удивился:

— Что это ты сегодня, как воробей под дождем. Моряком же стал. Ловкий парень… И работящий… Я к тебе давно приглядываюсь. Словом, капитан дал добро, оформим. Первый рейс всегда нелегок. Выучка в пути. В субботу отчалите. Ну, поздравляю…

В руке осталось ощущение сухого тепла чужой ладони. Он кивнул, повторяя:

— Я постараюсь, не сомневайтесь, спасибо.

— Сомневался — не просил бы за тебя. И брось ты эти благодарности. Человек сам себе хозяин — сколько тебе вдалбливать. Что заслужишь, то и получишь. Еще учиться пошлем — ты ж перспективный. Все, до завтра…

Все это он рассказывал Лене комкано, торопливо, будто оправдывался, — и как растерялся вначале, все думал о ней. А Лена, как заводная, поддакивала.

— Да, да… Я знала… Все у тебя будет хорошо, очень хорошо, даже очень прекрасно. Да, да.

Вечером в субботу она провожала его на причале, в толчее незнакомых женщин-морячек. Оба молчали, все уже было сказано по дороге. Она только кивала в ответ, взглядывая на него из-под ресниц сухими, блестящими глазами, будто расставалась навек. И потом с борта он еще долго видел ладную ее фигурку в черной стеганке, платок в поднятой руке, похожий в сгущавшихся сумерках на белую птаху, застывше трепетавшую над умолкшей толпой.

Третью неделю судно шло сквозь налетавшие штормы, в составе целого отряда судов, растянувшихся на сотню километров. Позади остались беспокойные, со стремительно зависавшими тучами проливы Скагерак и Каттегат, в Северном море болтанка все еще давала себя знать, но терпимо. Вот с уловом было худо. Пару раз ставили сети, больше, чем на уху, не получалось. Мелочь… Настроение у моряков было скверное, то и дело вспыхивали перепалки — с плохого почина чего ждать, каких заработков? Сменщик Саньки рулевой Дядюха, борцовского вида парень, при своих тридцати тянувший на все сорок, сменившись с вахты, ворча бухнулся в койку, выдернул из рундука толстенную книгу «Жизнь растений», — книги он буквально глотал, все подряд, в погоне за знаниями, как бы наверстывая упущенное в годы своей партизанской юности. Знал он массу нужных и полезных вещей и был склонен к серьезным рассуждениям. Морякам он был первой подмогой: одних просвещал по международной политике, другим советовал, как быстро «вхолодную» починить обувку, а боцману Сыроежкину надиктовал травяной сбор от потницы, которая донимала того, вопреки солидному возрасту. И помогло. Правда, боцман потом признался, что такого сбора у судового врача не оказалось, и он заменил его растиранием спиртом. Дядюха на это авторитетно заметил — то, мол, временно, а сбор — на века.

Но последние дни даже Дядюха приуныл.

Радист Венька, одессит, тоже сосед по кубрику, шустрый и курчавый, как негритенок, уже не радовал своими байками, по суткам сидел на ключе, выслушивая ругань в эфире, — начальник с плавбазы требовал от капитана сменить район, но тот стоял на своем… Третий их сосед, второй механик Юшкин, часами лениво раскладывал на койке простой Суворовский пасьянс — сошлось не сошлось — и все приставал к Саньке, кося цыганским глазом: загадай. И время от времени с опаской приглатывал из фляги какое-то пойло. Если верить всеведущему Веньке, Юшкин тайком заводил бражку в шлюпочном анкерке для пресного НЗ. Это было грубым нарушением порядка, капитан еще в начале рейса предупредил: «Кого замечу — спишу без предупреждения». И спишет, он такой. Но Венька помалкивал, и Санька не лез не в свое дело.

Вообще неудача с ловом его не очень трогала, он был горд своей должностью рулевого, многое увидел и узнал в эти дни и удивлялся нелюдимости в кубрике. Он-то завидовал каждому из них. Радисту — потому что человек при деле, специалист; Дядюхе, классному рулевому, да к тому же с большим авторитетом, а Юшкину — просто потому, что он красив собой, шалопут, да и при всей своей расхлябанности — даже бритву дома забыл, всякий раз просит у Веньки — ловок как черт: говорят, с первого маха бросает линь при швартовке к танкеру — дал бог уменье.

Вот и сегодня, сменившись с вахты, нехотя, словно бы делая одолжение, обронил Веньке: «Брось-ка безопаску, — и еще добавил, заметив, что Венька слишком долго копошится в рундучке: — Не жмоться! Хотя ладно, переживу». Венька чуть не со слезами в глазах стал доказывать, что ему не жалко бритвы, просто закатилась в угол, вот, возьми! Юшкин только посмеивался в ответ, лениво тасуя вынутую из-под подушки колоду карт.

— Дело же не в бритве, — вдруг вспыхнул Венька, — а в твоем обалдуйстве, ты что на улицу выскочил — побриться забыл, или в рейс на полгода?

Юшкин лишь беззвучно похохатывал, думая о чем-то своем.

Судно кидало с боку на бок. Санька ездил по койке, ухватившись за прутья — не заснуть с непривычки. Дядюха тоже поднялся, закурил. Венька со вздохом завалился на койку, сиротливо поджав острые коленки.

— Что вздыхаешь, Одесса, — засмеялся Юшкин, — вздыхай не вздыхай, тянем лажу. Лучше покемарь, и пусть тебе приснится твоя Суламифь, мечтающая о панбархатном платье, которое, увы, горит синим пламенем.

— Ее зовут Дуня, — буркнул Вениамин.

— Какая разница, рыбы нет и не будет. Сейчас сельдь к западу, а мы прем на норд-вест.

— Не каркай, — отозвался Дядюха, глядя в книгу. — Просто невезучка высшей категории.

— Говорю, потому что знаю. Плавал тут.

— Ну конечно, — сказал Дядюха, — я не знаю, капитан не знает, а он в курсе! Не зря с двух судов выгнали. Плавал он…

— Помолчал бы, категория… — механик потянулся к фляжке, но Дядюха резко сказал:

— А ну брось!.. Ну что за человек, ей-богу. Дважды капитан драил, и хоть бы хны. Гордость в тебе есть? Все-таки механик, лицо на судне…

— Да пошел ты… — Юшкин строптиво вскинул голову и на мгновение стал похож на обиженного мальчишку — дите с обросшим темной стерней подбородком. — Лицо… Краткосрочные курсы. — Покривился, но флягу спрятал. — Ну что за жизнь, в мазуте по уши, и разговеться нельзя.

— Выбирал бы себе другую, или папаша не кормит?

— Папаша таких, как ты, троих прокормит. Оне-то и сунули меня в дерьмо, — запаясничал механик, поплевав на колоду, — за провал с мореходкой… Набраться тут у вас опыта плюс характеристика.

— Смотри ты, — хмыкнул Дядюха, — орабочиваемся, значит? Избранная хвигура…

— Не спорю, каким бог сотворил, — усмехнулся Юшкин, однако флягу спрятал.

— Природа творит. И между прочим, совесть вкладывает. Как говорится в «Анти-Дюринге», человек — животное общественное…