И однажды вечером, после очередного, удачного заброса, — капитан доказал-таки, на что способен, — Никитич, застав Саньку в столовой, где тот уже постоянно редактировал «Боевой листок», сказал, поглаживая рыжеватые усики:
— Слыхал про твою поэтическую деятельность. Полезное дело, молодец. И капитан прав…
— В чем — прав?
— Ну, — загадочно усмехнулся Никитич. — Во всем прав. Вообще.
КИНО С ОБСУЖДЕНИЕМ
Это все Мухин затеял — обсуждать… Раньше, бывало, прокрутят ленту, перекинутся рыбачки словцом-другим и разбегутся — у каждого дела. А тут, значит, встань перед братвой, как лист перед травой, и в тишине, под шум волны, отстаивай свое особое мнение. Мухин так и сказал: «Спор расширяет кругозор! И приобщает к искусству!» Матрос, мол, не пассивный зритель, а как бы соавтор создателей фильма. Вот и сообщи, что видел и как понял. А что тут понимать, когда и так все ясно?
Кино как кино. Про гулящего мужика — крупного инженера. И не то чтобы он загулял, по душевному влечению стал от жены к другой похаживать. Хотя жена была что надо, умница и при том блондинка, покрасивше любовницы, так что даже непонятно, чего его в сторону повело. Такую бы красотку любому матросу, грыз бы палубу в вечной любви и верности, а режиссер, тот решил иначе, ему видней. Вот и соавторствуй с ним? Что он хотел сказать активному зрителю, который за два месяца только и видел женский лик на экранной простыне.
А там между тем такое завернулось… Жена интеллигентно страдает, ни тебе ни скандала, ни драки, только в глазах ее крупным планом немой упрек и блеск слезы, а любовница знай пилит немолодого крупного инженера, требуя определенности, — и опять глаза, и опять слеза, только злая, ревнивая. А ему и ту жалко, и с этой порвать невмочь. И в какую-то минуту такая муть скрутила всю сочувствующую жене судовую команду — впору завыть. Но режиссер на то и режиссер, чтобы найти выход, и вот под общий вздох облегчения услал он крупного инженера на Кольский Север восстанавливать порушенную войной электростанцию. А там пурга, морозы, со стройматериалами чехарда, одним словом, работенка такая — любую блажь собьет. Только руки героя командно мелькают в метельной тьме, да что-то кричит в пургу заиндевелый рот под съехавшим башлыком; и растут трубы все вверх и вверх, несмотря на сбои в доставке бетона — его тут же научились греть на кострах по совету инженера.
И так все славно — под грохочущую музыку пурги, под невидимый симфонический оркестр, жаль только — от любовницы ни одного письма, лишь стороною пакостный слушок: мол, не выдержала разлуки, с горя вернулась к прежнему ухажеру, нелюбимому — ради спокойной жизни и здоровой семьи. А жена осталась верной и под занавес, запорошенная снегом, прижалась к поседевшей от инея мужниной бороде, что и требовалось доказать.
Тускло зажглись плафоны. Команда молчала. Лишь боцман, сидевший нога на ногу особнячком и отрешенно крутивший большими пальцами сцепленных на коленке рук, словно очнувшись, бросил реплику:
— Учтите, товарищ Мухин, у нас починка сетей, приказ капитана. Так что постарайтесь в темпе провернуть свое мероприятие.
— С капитаном сам договорюсь, — нервно огрызнулся Мухин. — Потрудитесь не отвлекать! Ну, кто первый?
Первых по-прежнему не было. Тишина, нарушаемая гулом машины и палубной дрожью, становилась тягостной. О чем говорить, никто не знал. Если б еще обратная ситуация, то есть все наоборот: с женой непорядок, тут бы, конечно, высказались, у всех наболело за время разлуки, а так что же…
— Мужик и мужик, с кем не бывает…
Это обронил бондарь Сысой, чья фотография — нос кверху, рот до ушей — уже с неделю маячила в дальнем углу на стенде передовиков. Сидевший рядом с бондарем рыбмастер Елохин громоздко поднялся и пошел к трапу, отмахнувшись от мухинского: «Вы куда?» — «За кудыкину гору в детский сад». И Мухин, прикусив губу, снова уставился в бондаря. Вид у него был непривычно хмурый, напряженный, точно он готовился к бою — один против всех.
— Что вы хотели сказать, Сысой Исаич? Давайте с места.
Тот смущенно скомкал кепку и улыбнулся беззубо, точь-в-точь как на портрете, в его уклончиво косящих глазах жила растерянность: как бы чего не ляпнуть невпопад.
— Ну-ну, смелей, — подбодрил Мухин. — Речь идет о художественной правде: насколько верно отражена жизнь в воспитательном плане?
— Дак все верно, все по правде, — с готовностью отозвался бондарь. — Все как есть на самом деле…
— Какая же это правда? Чему она учит? — сдержанно заметил Мухин. — В чем смысл фильма? Важно ваше мнение, а не режиссера в данном случае.
Бондарь мялся, пожимая плечами, и все старался обезоружить своей благостной улыбкой непонятно от чего расходившегося комсорга. Но тут поднялся, кажется, тоже собравшийся улизнуть скучающий Юшкин. Мухин тотчас его одернул и приказал сесть и слушать, что люди скажут, а не увиливать… Юшкин сел, проворчав довольно громко:
— Тебе «галочка» в отчет нужна, ты и слушай, а у меня дело горит. Устроил цирк…
— Твое дело давно сгорело, — вспылил Мухин, накаляясь, боясь упустить нить беседы. — Мы еще будем слушать тебя на собрании, работу твою. И при чем тут цирк?
— А при том! Мнения… Соавторство… От того, что мы согласны или нет, ничего не изменишь. Даже если в стенгазету протокол тиснешь.
Мухин загрохал кулаком по столу, стараясь унять поднявшийся галдеж, вскинул руку, выдерживая наплывшую паузу. Сказал уже спокойней, переводя дыхание между фразами:
— Правда бывает всякая, иную правду можно и в помойке раскопать. А вам лично, товарищ Юшкин, как человеку грамотному, скажу, но так, чтобы все было ясно. Искусство должно типизировать, то есть брать положительное явление и на нем учить людей…
— А куда девать отрицательные?
— …учить отношению к жизни! А этот фильм-фотография единичного случая. Без обобщения! — Голос его зазвенел в попытке убедить в том, что ему никак не удавалось высказать до конца понятно. Он это чувствовал и от того еще больше волновался. — На наших глазах рушилась семья… Ячейка государства, как всем известно. Разрушил ее — всему конец. Изменил жене — значит, ты в принципе морально неустойчив. А где выводы автора? Нет их! Значит, гуляй, расшатывай, а нам и дела мало! Общественность в фильме молчала, с режиссером заодно. Это называется гражданской позицией?! Мазня!
— Ну, — обронил кто-то, — ихняя жизнь для всех не указ…
— Вот именно!
— А потом они же помирились, — елейно вставил Юшкин.
— Благодаря жене, — отрезал Мухин, — олицетворяющей покорность и терпение, причем неизвестной рабочей принадлежности, так — домашняя наседка. А где женская гордость? Где равноправие?
— Вот, юноша, вот оно и есть! — вдруг поучительно произнес бондарь, в котором справедливость взяла верх над робостью. — Нет его, равноправия, и не надо… Скажем, выбилась она в служебные начальники и дома почнет права качать. И пошла борьба, вроде как соревнование — кто кого. И уже она не жена, а вроде старшина, как с ей в постель лягать? По стойке «смирно»? Не-ет, женщина должна быть женщиной…
В поднявшейся разноголосице бондарь сел на место, уважительно при этом глянув на комсорга, как бы испросив его разрешения, и Мухин напрасно стучал по столу, стараясь унять матросов. Санька даже подивился его запалу: чем его так проняло, Мухина? А рыбаки шумели, каждый доказывал свое. Одни — что от бабьей гордости один вред, другие, неженатые, почему-то ратовали за женскую свободу и независимость. Двое молодых матросиков едва не сцепились, сводя какие-то старые счеты. Спор, точно телега, свернувшая с накатанной колеи, загрохотал по кочкам, куда-то в сторону от заданной темы, и Мухин тщетно пытался успокоить людей. Но тут вскочил боцман и пронзительно крикнул:
— Молча-ать!.. Кончай базар! Тут что — травля на баке или сурьезное собрание? — Шум постепенно улегся, как волна под дождем, а боцман, преданно косясь на Мухина, все так же резко отчеканил, рубя воздух толстой ладонью: — Моряки! Товарищ комсорг прав, кино игде делали, там люди не дурей нас. Как было, так и сняли. Все как есть, чтобы, значит, упредить других от такой нервотрепки. А сейчас, с позволения товарища Мухина, все свободные к сетям. Пять минут перекур!
