— Согласен?

Санька кивнул. А Никитич, радуясь возможности побеседовать, продолжал развивать, очевидно, давно увлекавшую его мысль о рождении стиха.

— Я вот что думаю… Извини, конечно, сам-то я не пишу, но читаю. И много! Особенно на берегу. И вот мне кажется, дай, скажем, ста поэтам одну тему — будет сто разных стихотворений, и неплохих, допустим. Но только одно из них шедевр! Я вот Пушкина люблю… Онегина на память знаю. Ну и лирику… Так мне порой кажется, что шедевр существует в самой природе, и настоящий гений берет его не то чтобы готовым, но как бы угадывает единственно верный вариант! Смешно рассуждаю?

Ничего смешного не было. Немного, правда, неожиданно, никогда над такими вещами Санька не задумывался. И сейчас согласно помалкивал, не желая обижать Никитича сомненьями, может, старик и прав. Но к чему все это — понять не мог.

— А при чем тут ответственность? — спросил он, наконец. Слово это зацепилось в мозгу, наверное, не зря было брошено.

— При том! Нужна сатира в стихах на этого шалопая Юшкина. Ты поэт, тебе и карты в руки.

Санька даже вспотел, украдкой утер лоб. Вот оно что. Выходит так: живут в одном кубрике, мало ли что там меж собой, а ему выносить мусор? А как бы на это посмотрел Дядюха? Нет, не похвалил бы, — это было первой отрезвляющей мыслью. Дядюха на худой конец дал бы Юшкину по роже…

— Странно, о чем тут еще думать?! — встопорщился Мухин. — Печать — выразитель общественного мнения! А ты — в кусты? Возьмешься или струсил?

— Нет…

— Что — нет?

— Не возьмусь, — выдавил из себя Санька. Такое было чувство, будто его живым топят. И вдруг, вспомнив, ухватился за соломинку: у него благодарность за швартовку. От капитана!

«А что, если капитану-то и понадобилось общественное мнение, чтобы отделаться от Юшки, на себя-то не надеется, вот и копают скоком». Мысль была настолько нелепой, ни с чем несообразной, аж себе противен стал.

— Он уже после швартовки дважды нализался. В машинном он пустое место. Разгильдяй, выпивоха! Глупо, — вконец разгорячился Никитич. — В тебе говорит ложный стыд! Он себе позволит, на него глядя, другой, третий: «Мы что, хуже», и лопнула работа. И уже есть случаи. Это надо предотвратить! Понял ты, наконец!

Он, конечно, все понимал, не дурак. А решиться не мог. Рассудок говорил одно, сердце — другое.

— Так понял или нет?

— Понял.

— Значит, договорились. Даю на работу два часа.

— Нет…

Впору было исчезнуть, раствориться, так невмоготу ему было перед Никитичем. «А для тебя — неважно? А еще рассуждал, сопли размазывал: морское братство, все за одного. Все порядок ладят, один портит, а ты в сторонке зад греешь, деликатная душа, будь ты проклят… Вот когда самого заденет, а ведь может… Юшка тебя спасет? Черта с два!»

— Да ты просто малосознательный человек, — тяжело вымолвил старик, розовея от гнева, так что острое его личико стало под цвет бороды. — Ты хоть Ленина читал?. В школе? Значит, плохо читал. Я тебе покажу, что надо прочесть. Там у него ясно сказано, что без дисциплины и ответственности каждого — заметь, каждого трудящегося — социализм невозможен… Вот так. Придется заняться твоим воспитанием, товарищ комсомолец.

Мухин молчал, потупясь, будто не Саньке, а ему выговаривали, — стыд и позор. И Санька почувствовал, что дело сейчас уже не в Юшкине, а в нем самом, и это для Никитича очень важно.

— Ладно, — неожиданно оттаял Никитич, — такие вещи под нажимом не делаются, еще поговорим. А пока вы тут подредактируйте твое стихотворение и печатными буквами на всю колонку. Я пошел…

Они остались одни. Мухин придержал отколовшийся угол газеты. Видимо, пошла крупная зыбь, судно качнуло, слышно стало, как бьется о борт волна.

— Замечаний немного, — сказал Мухин, — надо бы дать примету времени. А то моряк и моряк. Какой моряк? И тыщу лет назад моряки были.

— Ну наш, — сказал Санька, уже смирившийся с грядущей «славой» — что-то она принесет?

Мухин оживился и тут же скис:

— Наш — слишком в лоб. Нужна тонкость, ньюанс, но чтобы чувствовалось… В общем, подумай.

— Слушай, я не знаю, как это делать, что я, Пушкин? Ньюанс… И откуда ты такой грамотный?

— Я с третьего курса института, — серьезно ответил Мухин, — с литфака.

В другой раз Санька не утерпел бы от любопытства: почему из института — в море? Не похоже, чтобы такого вытурили, но сейчас, после пережитого с Никитичем, ни о чем не хотелось спрашивать. Еще неизвестно, что ему принесут эти стихи? Может, дать без подписи? Но стоило заикнуться — Мухин округлил глаза.

— Это что, анонимка — за псевдоним прятаться? Пройдешь у меня в отчете как участник литсамодеятельности! Вот так. Тут еще боцман «матом кроет»? Может, наш и кроет, а зачем обобщать?

— Ну да, — воспротивился Санька ревниво, эта строчка ему как раз нравилась. — На других суднах они матросам детские песни поют.

Мухин фыркнул и неожиданно уступил. Но зато на последней строфе стал как вкопанный.

— При чем тут Лена? Личные стихи, ненужная альбомность, надо Лену обобщить, типизировать!

Санька устал спорить за стихи, которые не намеревался вообще печатать. А тут еще сиди переделывай.

— Не нравится — снимай, ты редактор.

— А что останется? Одна первая под вопросом и еще про боцманский мат?

— А нужно, чтоб что-то осталось?

— Ты шутки здесь не шути, — взорвался Мухин. — Мы дело делаем или в поддавки играем? Остался час — и вывешивать. Давай садись, ты — поэт, тебе и перо в руки.

К вечеру газета запестрела на стене в столовой. К удивлению Саньки, никто не насмешничал, напротив, с ним стали здороваться уважительно. А матрос Бурда, длинный, как жердь, парень с печальными глазами, спросил его, поймав за рукав у трапа в рубку:

— Правда, сам написал или содрал с журнала?

— Правда… А что?

— Понимаешь, это ж здорово, я сам с вагоностроительного, вот пошел в рейс, — жарко зашептал палубный, почему-то оглядываясь, — а у меня там зазноба, Гликерией звать. Такое, понимаешь, нескладное имя. Нет, сама она первый сорт, с характером, а вот имя как козе хомут, ни с чем не рифмуется, сам пробовал. Ни в какую…

— Ну и что?

Санька торопился на вахту — Дядюхина шла к концу, а матрос продолжал долдонить непонятное, с печальной просьбой в глазах — все про рифму и про то, что хорошо бы послать Гликерии письмо в стихах, ну хоть на страничку. Только она книголюбка несусветная, много стихов знает, и надо бы свое, не чужое… Пусть почешется, а то знай нос дерет, грамотная, такую просто так не удержать, да еще на расстоянии, а мне без нее пропасть.

— Ну и что?

— Что ты заладил — «что да что»? Помоги, будь человеком, что тебе стоит? У меня ракуха еще с прошлого рейса, подарю. Пошлешь своей крале. Возьмет к уху — море слышно. А в море — ты.

От ракухи Санька отказался, не хватало еще прослыть хабарником. Вдруг посерьезнев, объяснил, что стихи святое дело и он постарается, хотя понятия не имел, о чем писать Гликерии, чтобы сохранить ее верность. Но уж очень жалко стало Бурду.

— Сказал, попробую без ракухи.

— Не обижай.

— Сказал! Только никому ни слова.

— Ты что? Могила!.. Век тебе не забуду.

Но слух о литзаказе на письмо с быстротой пожара разнесся по судну, и матросы повалили валом — каждый со своей просьбой и разными женскими именами, требующими рифмовки, так что если каждому обещать, не хватило бы суток на одни письма. Обалдевший от этого нашествия Санька, посоветовавшись со всеведущим Дядюхой, поставил матросам условие: он напишет одно для всех, без конкретного имени, но, конечно, о любви и верности. И каждая подружка примет его на свой счет. Матросы повздыхали и согласились. Пусть без имен, только бы за душу брало.

— Возьмет, — пообещал Санька.

А в следующую отправку морская почта приняла сразу двадцать писем с вложенным стихотворным листком. Там были строчки, которые сам автор не мог читать без душевного волнения: