Матросы тут же задвигались. Мухин окаменело смотрел им вслед, точно древний мудрый полководец, которого на свою беду покинула неразумная армия. Даже жалко его стало, когда он присел в опустевшей комнате за столик в углу, уткнув локти в чистый ватман будущей стенгазеты и обхватив руками впалые щеки.

Санька присел рядом, выждав, спросил сочувственно:

— Чего так переживаешь, Мухин?

— Того, — сипло, с каким-то странным всхлипом буркнул Мухин и отвернулся — только желвак заходил под виском: неужто плакал? У Саньки вдруг ни с того ни с сего тоже защипало в носу. Вот уж не представлял себе плачущего комсорга. Но, видно, Мухин был не из тех, кто способен поддаться слабости. Убрав с лица ладони, вымолвил глухо, глядя перед собой: — У нас дома схожая история… Батя другую нашел, мать не стерпела, сказала: «Уходи». Он и ушел. Ты, говорит, сильная женщина, а та как дитя, и у ней ребенок будет… И пусть… И правильно мать сделала!

— Ну ладно, — сказал Санька, давая Мухину прийти в себя. — Правильно и правильно. У ней своя голова, сколь голов, столько решений. А ты хочешь, чтоб кино всех одному учило?

— Не одному, а ответственности за свои поступки!

— По-твоему, что же, если в книге или в кино все хорошо, то и в жизни так будет?

— Должно быть!!

На мгновение Санька ощутил беспомощность перед такой железной логикой и свое бессилие что-либо возразить, да и опыта не было — как тут рассудишь? Он даже чуть вздрогнул под посыпавшимися на него резкими доводами Мухина. Тот выплескивал их из себя с неимоверной силой, рубя ладонью по столу: должно быть! Иначе зачем искусство?.. Как же тяжко было, когда отец ушел, но тут ему попался Корчагин, и такими никчемными показались собственные невзгоды. Прочел — и откуда сила взялась… Или вот, скажем, злость тебя мучит, а прочел книгу и чувствуешь — добрей стал. Конечно, все это не сразу, постепенно. Накопление душевного добра. Люди века жили как чужие, в темноте, в жестоком невежестве. Как быть, как себя вести, что есть нравственный кодекс? А ты — художник, ты — учитель. Так имей твердость — воспитывай, а не как в ином фильме — сунут двусмыслицу, а простой человек переваривай, хоть подавись…

Черт его знает, в чем-то он был прав, но уж очень все просто, по-мухински, будто разговор шел не о душе человеческой, а о том, чтобы прочистить трюм для новой бочкотары — вложи ее туда, и порядок. Но убежденность его, как и тогда, на собрании, была искренней, и речь теперь шла уже не о конкретной семейной истории, о чем-то большем, принципиальном, важном, и это сбивало с толку. И от того, что со всем этим как бы соглашался, Санька кивал, будто подлаживался, стало и вовсе не по себе. И вообще, если Мухин прав насчет литературного учительства, то сколько же надо прочесть книг, чтобы научиться понимать друг дружку. И ведь для этого надобно мыслить одинаково, всем стать как один, как рогульки на штурвале, которым вертишь так и сяк, чтобы выдержать курс… А ведь без курса все-таки нельзя, без движения жизнь невозможна. Но что означает правильное движение, как его определить, его истинный смысл, если мир бесконечен. Стоп! Кажется, его опять занесло в облака, где конца не найдешь. Санька мотнул головой, стряхивая наваждение:

— Наверное, ты прав, Мухин, что за землю держишься. Но с искусством у тебя накладочка. Простые люди… учить, воспитывать… Вроде малых детей манной кашкой кормить, постепенно. Но пока они есть будут да расти, что взрослым-то делать? Отдыхать от сложностей? А как же общий прогресс?

— А что плохого? И отдыхать! — натянуто рассмеялся Мухин, озадаченно глядя куда-то мимо Саньки. — Конечно, — вздохнул он, — не все так просто, сам иногда задумываюсь, вроде тебя… А все же земля вертится, а не шастает туда-сюда. Во всем есть закон! Обмозговать бы это на досуге, подпереть классикой, а когда?.. Работы под завязку.

— Мозговал бы в своем институте. Или кушать надо, так отец бы помог.

— Никогда! Мать завателье, нам хватает, обойдемся… А в рейс я пошел для закалки! Да!

— Помог бы, помог, — повторил Санька, — отец есть отец. Зря заносишься. Не веришь, спроси хоть Никитича! Отцу тоже нелегко! — Санька даже подивился своей поучающей горячности. — И за ошибки человек платит. Во что они обходятся? Разве учтешь, чего ему все это стоило. Вот о чем говорить бы надо. Но в кино об этом ни гу-гу, да и ты затеял: ячейка, измена, а ведь вроде бы умный…

— Да, для закалки, — как бы не расслышав, хрипло повторил Мухин. — В мореходку пойду. А там, говорят, экспедиции бывают научные, новые районы открывать.

Глаза его колко смотрели вдаль, серые, с острым зрачком, и немного жалкие на худом лице, аж сердце сжалось. Будто и не он, Мухин, минуту назад несгибаемо наседал на Саньку со своими истинами…

— И дальше за экватор… — Мухин неожиданно засмеялся. — А мы с тобой, может, и подружимся, у тебя голова светлая.

— И так друзья до гроба, — отшутился Санька, — вместе газету стряпаем… Не под ручку же по палубе проминаться.

Что-то и его влекло к Мухину, а чему-то внутренне противился. Какой-то он очень уж правильный, вроде струганой палки. Капитан тоже правильный, но по-иному — живой человек. Или это у Мухина по молодости, жизнь еще не потерла. А он, Санька, старик, что ли… Да нет, годки они, только повидал он на своему веку — Мухину и не снилось… Почему-то снова вспомнился тот немец, что зарылся в сено, — одна голова лохматая снаружи, голодный, собачий взгляд и палка, зажатая у Саньки в руке. Железная палка, шкворень. Стукнул бы раз — и готово. Не стукнул — не смог…

— И то верно, — сказал Мухин, — досуг урезан. А поступать нам в мореходку вместе, так вместе и готовиться надо. Если ты не против?

В полночь налетел шторм. Загрохотало так, будто рядом рвались пушечные залпы, глохло в ушах, выворачивало наизнанку… Море, зверем вцепившись в траулер, швыряло его вниз, и он, жалобно скрипя, летел в разверзшуюся пропасть. Вставшая над ним стена рушилась точно с неба, казалось, вот-вот раздавит и погребет в этом ревущем аду. Потом судно взлетало до нависших, клубящихся туч и снова летело в бездну. И все повторялось…

Капитан принял штурвал, Санька стоял позади, ухватившись за поручень, и каждый раз сердце уходило в пятки. Так тянулось и час и два — бесконечно, и каждая секунда казалась последней.

Сорвало шлюпку, смыло часть пустых бочек занайтованных у трюма, и трое матросов, обвязавшись тросом вместе с боцманом, кинулись туда, под водопад, волна вернула часть бочек, и они грохнулись на палубу, контузило боцмана, его тут же утащили, остальные бочки удалось спасти, накинув и закрепив сеть.

Ближе к рассвету разверзлась серая муть, хлынул ливень, прожигающе холодный, сплошной, будто само небо, черное, клокочущее, обрушилось сверху, подавив взбунтовавшееся море. К полудню чуть поутихло, но море еще долго огрызалось спадающей волной, длинный, с оттяжкой накат грохал в левый борт.

Вечером, на полпути к плавбазе, когда Санька снова встал на вахту, капитан скомандовал — готовиться к постановке сетей, хотя самописцы ничего не показывали. Но уже спустя полчаса, точно повинуясь команде, лента выдала несколько зигзагов, и вдруг торопливо задергалась зубчатая кривая.

— Сети в воду!

— Метать се-ети! — тонко, в раскат, повторил команду заменивший боцмана Никитич, маленький, в кургузой робе и плоском картузе, похожий на гриб-дождевик.

Все шло как обычно — скрежет лебедки, перекатистый горох поплавков, короткие, вполголоса, капитанские команды, пойманные Санькой на лету, но вот судно стало под ветром, оттянув коренной конец сети.

Море утихло, и лишь покатая гладь его до горизонта мерно колыхалась, вспыхивая огненными бликами заката. Капитан сказал — к погоде и вызвал старпома — сдавать вахту. Тот весело кивнул Саньке, Дядюха уже стал к штурвалу. Санька на всякий случай пожелал ему ни пуха, ни пера и, получив в ответ «К богу, спи, как в раю», спустился в кубрик.

Сон был совсем не райский, снилась какая-то чертовщина. Будто лежит он привязанный на скамейке в сельской церквушке, никогда там не бывал, попа боялся, а сейчас перед ним, длинноволосым, Ленка в белой фате. Она что-то говорит Саньке, зовет, он хочет подняться и не может, чьи-то руки крепко вяжут его, молотят в плечо, а перед глазами рожа в усах, с белыми от злости глазами — тот самый, жених ее, каменщик, ну точно, хотя ни разу его не видал. Кому же еще? И кулаки его, и ярый оскал, и глаз подмигивающий. «Ну что ж ты, студент? Вставай? Попробуй! Женихался, а сам лежишь? Авра-ал!» А он все рвется, а Ленка плачет и тоже кричит «аврал!», и он пытается сказать ей, что не виноват, сама она поторопилась, а слова застряли в горле беззвучным комком.