Мастер добычи — он же бригадир — Елохин тут же их раскатывал чередой. Капитан был тоже здесь, среди матросов, переодетый в робу, неотличимый от других. Аврал объединял всех: кто ловчей, тому и почет. А капитан был ловок и быстр в укладке, и это еще больше поднимало его в Санькиных глазах.

…Трое суток стояла погода как на заказ, и в каждом замете рыба перла в сеть, словно в приманку, — почти месячный план. Удачу моряки, как правило, связывают с капитаном. С таким не пропадешь, говорили на палубе, везуч, черт. Везение, должно быть, играло не последнюю роль, но капитан и впрямь был опытным рыбаком: по ветру, течению и каким-то еще, одному ему известным приметам выходил на большие скопления, намного обогнав остальные суда. Хотя и на других были опытные капитаны, не могло не быть, но, видно, свой был посильней, в этом Санька не сомневался, радуясь и гордясь, словно на него самого падала часть капитанской славы.

Усталость уже не донимала, как прежде, привык, втянулся в эту работу, обдирая руки о рыбьи жабры и плавники, весь пропахший селедочным духом, от которого даже во сне не было спасенья. В коротких перекурах, обмыв морской водой руки — пресную берегли, перевязав ветошью вспухшие, разъеденные солью, штурвальные мозоли, шлепались на палубу, в тень рубки.

Держались, как и в кубрике, все вместе — он, Дядюха, Венька-радист. Санька так и не приучился смолить сигареты, лежал, закрыв глаза. Лениво перебрасывались словами… Юшкина вызвали в машинное отделение, должно быть, опять по его вине что-то не заладилось, и он, пользуясь случаем, часами торчал там, увиливая от «соленой» работы.

В одну из таких передышек Венька как бы к слову сообщил о механике такое, что у Саньки сжалось сердце: будто бы капитан взял Юшку по блату, закрыл глаза на графу: «Ушел по собственному желанию». Ради папаши. Папаша-то в свое время утверждал капитана в должности с большим скоком — из вторых помощников, и значит, Иван Иваныч ему обязан — начальство, как ни верти.

— И это несмотря на то, что супружница его когда-то с Юшкой крутила, — добавил Венька, — школьная любовь, потом, правда, кинула.

— Раскусила пустышку! — отрезал Дядюха. — А все остальное брехня. Я бы знал. — Он все знал, с ним все делились, даже проныра-боцман. — Капитана-то, в крайнем случае, знаю. Не такой категории человек, чтобы честь терять.

— Точно, — поддакнул Санька, томимый каким-то тоскливым любопытством: неужто капитан на такое способен.

Как-то не по себе ему стало, будто его самого уличили в чем-то постыдном. Самого бы еще ладно, но Ивана Иваныча! Мир показался каким-то ненадежным, зыбким, точно палубу качнуло под ногами, уходила из-под ног прочность, из души — ясность, которая была во всем облике капитана.

— За что купил, — буркнул радист. — Юшка сам говорил с «полуконуса», правда, хвастался. Главмех, мол, погрозился уволить после рейса за ржавые плунжера, с боцманом ходил к капитану — а вышел пшик, руки коротки, и у капитана тоже. Шоб я так жил!

— Божись всерьез!

— Шоб мне своей не видать.

Наверное он очень любил свою медичку-молдаванку.

— Нет, я не можу, — сказал Дядюха, — я у него сам спрошу. Его же, гада, держат, как лучшего метальщика, оттого и прощают многое. Что я, неправ, Санька? — И сам себе ответил: — Прав! По высшей категории! Они его с Никитичем перевоспитать вздумали, нет же неисправимых, верно? А ты что городишь?

— Значит, другие капитаны его погнали, а наш трус? — наконец прорвало Саньку. — Совесть есть? Или хотя бы уважение к капитану?

— Не знаю, — огрызнулся Венька, — его спроси. У него, говорят, жена совсем юная. А это знаешь, чем они моложе, тем нам дороже. А жить надо. И вообще — что вы навалились? Если ваш Юшка такой халамидник, что служит из милости, так ему и надо. Конфликт исчерпан.

Нет, думал Санька, лихорадочно размышляя о случившемся, не так все просто. Служить из милости — это Юшкина дело. Но как быть с капитаном, взявшим на борт охламона, фактически во вред делу, из корысти, — ведь так получается. Юшкин — никто. А капитан для тебя пример. Сам его сотворил, едва не молился. А теперь вот разрушь, раз такой принципиальный! Спроси обо всем напрямик. Слабо? Тоже трусишь. Ведь он добр к тебе, мореходку обещал, на штурмана… Выходит, и твое к нему уважение на корысти? И стало быть, все одинаковы, а примеры нужны, чтобы легче прожить? Так имеешь ли ты право судить капитана, раз сам таков?

Но ведь это не так, не так, черт — отбивался он от собственных стыдных мыслей, барахтаясь в них, как в омуте. Даже вспотел, тяжело дыша, через силу вынырнув на поверхность. Какое-то время молча глазел на отдыхавших ребят, будто увидел их впервые.

Неожиданно вернулся Юшкин, его встретили хмурым молчанием.

— По места-ам, подъем! — гулко, как из бочки, разнесся голос рыбмастера Елохина.

Крупный, смуглокожий, с тяжелым нелюдимым взглядом из-под густых бровей, Елохин был опытный, с довоенным стажем мастер, отличавшийся твердым характером, какой-то беспощадностью к новичкам. Со всех требовал поровну.

Веньке, который к полудню сдал настолько, что лег на палубе ничком, он спокойно бросил:

— Встать!

— Не могу, — засмеялся Венька бессильно.

— Тогда сиди дома и не рыпайся. А тут — море. Подъем!

Елохин сжал огромные, как гири, кулаки, и Венька, бледный от жары, встав на карачки, поднялся и — заработал. Через час, закатывая новую порцию рыбы, он даже улыбался и легонько пританцовывал, точно кукла, которую дергали за нитки, так что Дядюха удивился:

— Что с тобой, Веня?

— Черт его знает, второе дыхание.

А Юшкину, который наотрез отказался солить, потребовав положенный перерыв, Елохин пригрозил подзатыльником.

— Милый, — сказал Юшкин, — физические наказания на флоте отменены знаешь когда?

— А моральные?

— Ради бога!

— Тогда уматывай в свою машину, полдня я с тебя вычту.

И у Юшкина тоже появилось второе дыхание.

Возле бочек суетился бондарь Сысой. Куда девалась его степенность, раздумчивый говорок; с отросшими волосами он был похож на встрепанного воробья, который умудряется в стае голубей склевать сразу все крохи, — так же отпрыгивал, искоса осматривая чужую работу, вдруг кидался к закатчикам, отбирал молоток и зубило, взахлеб выпискивал: «Вота как надо, вота!» Отскочив, снова подбадривал:

— Не так, не так, тютя, плечо отмотаешь, бей в торец.

— Легче, легче, не тещу гладишь, навскид и поточней.

— Эй, Венямин! Бочка перед тобой али радива? Аккуратней, малая щель — и пропал продуктик! Вот смотри, как я!

И снова подскочив к бочке, показывал, как ударять вкруговую, «без ослабки».

Елохин, скупой на похвалу, только его и похваливал походя: «Молодец, старик, мастер, что и говорить!» Сысой сиял, как новый гривенник, и пуще прежнего старался всех поучить и сам две нормы выдать, такой у него закон был.

— Роздыху ужо себе не давай, роздых, он спину ломит, а то вон товарищ Елоха уже глазом зырит, прости господи.

И снова они, под пологим солнцем, до темноты в глазах перетрушивали солью, уминали в бочках селедку. Санька работал машинально, не чувствуя едучей боли, до того было муторно на душе, все думал о капитане, каково ему между долгом и совестью, а может, плевать ему на такие мелочи, будет портить себе жизнь из-за какого-то Юшки. Венька с Дядюхой вкалывали как ни в чем не бывало, Венька даже насвистывал. Неужто он, Санька, один тут такой, тонкокожий, белая ворона. Все-то его трогает, пустяк душу точит. Или и впрямь стал ему капитан родней родного, и не верит он сплетням — ерунда, палубный треп!

Старпом Никитич принял вахту, и капитан с Санькой привычно засели в штурманской над картой, на которой поблескивали транспортир и линейка. После той болтовни на палубе насчет Юшкина исподтишка вглядывался в чеканное, дубленое лицо капитана, стараясь отыскать в нем ответ на мучившие сомнения, начисто их отмести. Будь они вдвоем, спросил бы напрямик, да вот увязался, как назло, радист, а за ним, прослышав о штурманской учебе, и Дядюха. Он не был бы Дядюхой, если бы остался в стороне от такого перспективного дела. Хотя поступать в мореходку ему было поздно — годы не те.