— Квадрат не уйдет, к вечеру так и так буду.

— Ну-ну, смотри. Что нащупаешь, радируй. Пару судов я туда уже направил — за твоей удачей. Так что поспеши!

Потом капитан вызвал главного механика, лысеющего дядьку с растерянными глазами и неизменным блокнотцем в руке, и тем же ровным, со знакомой глухотцой голосом, не предвещавшим ничего хорошего, спросил:

— Почему все-таки семь узлов вместо десяти? Опять ваш второй филонит. Избранная личность! Ну вот что, подменять вас не стану: проверьте форсунки, не иначе опять забило. Примите меры и доложите!

Главмех вытер огромным платком лысину под фуражкой, и точно его ветром сдуло. Выходит, Юшкин опять проштрафился, подумал Санька, ощутив за спиной присутствие капитана.

— Возьми полборта вправо и на норд строго. — Потом обронил в трубу: — Машина, вы что там, уснули? Поддай ходу.

Судно слегка затрясло в новом ритме, затвердевшее, словно высеченное резцом лицо капитана выдавало скопившуюся грозу, которой не миновать на планерке механикам.

Качалось море, свинцово-зеленое в оспяной ряби заморосившего дождя. Легкие распирало от встречного ветра, время неслось незаметно. Санька впивался в мутную линию горизонта, на котором вот-вот должны были появиться силуэты «рыбаков», спешивших в заданные квадраты. Было прохладно, но Санька то и дело стирал со лба пот, крепко сжимая штурвал.

— Полегче, — негромко сказал капитан, и Санька уловил в его голосе улыбку. — А то ненароком сломаешь.

Легко крутить штурвал, словно касаясь одной рукой, было высшим шиком опытного рулевого — сменщика Дядюхи. Он вел судно «по струне», без вихляний, съедавших время. Санька тоже пробовал, пока не получалось. Однажды едва не сбился с курса. Сейчас тем более накладно было, каждая секунда на учете. Но все же хватку ослабил, не спуская глаз с компаса. Капитан вышел из рубки, Венька убрал динамик и, прислоняясь к спущенному окну, закурил, засмеялся:

— Мама родная, только месяц из дому, и уже тоска.

Другому Санька бы не отозвался, не до того сейчас, но с Веней ему было легко, внимание не отвлекалось.

«Мама родная»… Венькину мать с отцом заморили в гетто немцы, а сам он еще во время обороны пристал к военным морякам, тем и спасся. История была Саньке известна, а вот по кому Венька скучал — по жене ли, по девушке, понять не мог и спросить не решался. Юшкиным насмешкам не верил, а сам Венька на этот счет помалкивал.

— Вень, чего тебя понесло сюда? На Черном море рыбалки нет?

— Тут рубль подлинней, — сказал Венька.

Вот тебе на, уж кто-кто, а Венька на рвача не был похож, очень толковый радист, капитан им дорожил. Хотя что там говорить — деньги всем нужны: приодеться там, мебель купить. А куда ее ставить? Хотя у него же комната в Одессе. Были родители, осталась комната. И может быть, ему надо сменить обстановку, напоминавшую о пережитой беде.

Он высказал свое предположение вслух, и Веня только хмыкнул, проглотив улыбку. В черных, в пол-лица, печальных глазах его мелькнула тень.

— Фантазер ты, Саня. Наоборот, пусть все стоит на месте, чтобы я не забывал про фашизм. Это мы сейчас с немцами дружбу ладим, и я, конечно, понимаю, нельзя всех одной меркой мерить, но только и целоваться с ними не тянет. Этого из души не вытравишь — как с голодухи мерли и как их сапогами топтали. Рассудок — одно, а душа человеческая — совсем другое, две большие разницы. Ненавижу!

— Не всех же?

— Мое дело.

— А я и тогда одного пожалел, — вздохнул Санька, вспомнив, как перед приходом Красной Армии партизаны выкурили немцев из села, а один замешкался, в сено залез и трясется, серый весь. — Он ведь, гад, обирал нас, все курей резал. Мать в крик, малышня ревет, а он, знай, режет и лыбится. Задушил бы паршивца… А тут наши пришли, и вся злость улетучилась…

— Тряпка ты толстовская, больше никто!

— Может быть. А потом, твое с моим не сравнить. То люди, а то куры…

— Все равно, надо было кокнуть его, из принципа!

— Из принципа пусть его суд кокает.

До сих пор не мог понять, почему тогда не отомстил, не смог лежачего.

Качка словно бы стала стихать, но дождь пошел гуще, и железная палуба за окном стала темной. Веня выкинул сигарету за борт и машинально вытащил другую.

— У меня невеста, сама с Молдавии, тоже голая, как мачта под дождем. Я ее на улице подобрал, как перелетную птицу. Домой бы к себе не дошла — с Кавказа верталась. Ну отогрел ее и отдал в техникум, на медичку. Вдвоем на мои копейки не прожить. Пока что она в общежитии, если дождется — поженимся. Понял теперь?

— Теперь-то да. — В жизни бы не поверил, что Венька жених. Такой дохляк, совсем пацан.

— То-то, ты же мальчик с соображением. И вообще, что-то в тебе есть, я людей нюхом чую. Не какой-нибудь жлоб с Молдаванки.

— А что такое Молдаванка?

— Даже слышать смешно. Темный ты мужик. Молдаванка — это город в городе, деревянные дома пополам с ракушником — аж в пять этажей, и в каждой квартире по пять семей, и в каждой семье детей как курей. Мои тоже вышли оттуда, пока не стали врачами. Так что я интеллигент во втором колене. Это кое-что?

— Веня, кончай травлю, марш в рубку!

Капитан возник неожиданно, и Венька, сделав ему и Саньке ручкой, нырнул в отсек.

— Что на горизонте?

— Два «рыбака» идут на норд-вест.

— Все равно, возьми десять левее, и так держать.

Они прибыли в квадрат почти вовремя. Смеркалось, с тихим шорохом терлась о борт волна. Красно растекался закат, казалось, море вдали занялось пожаром. Капитан доложил флагману место нахождения судна и, услышав короткое «молодец» буркнул в ответ:

— Сам знаю. — И отдал команду приготовиться к замету.

— Все по местам. Товсь… ме-та-ать, — тотчас взвился пронзительный голос боцмана, загрохали по палубе бахилы, трескуче взвизгнула лебедка и затихла.

Но еще с полчаса экипаж напряженно ждал команды. А капитан стоял у эхолота, подвинчивая усиление, и глядел на ленту с зубчатой линией от работавших самописцев, вдруг сменявшуюся редкими штрихами, рисками и снова на мгновение выплывшим частоколом, обозначившим присутствие рыбы. Но капитан все медлил с командой, что-то соображая, прикидывая, словно собственными глазами нащупывал капризный ход косяка, и лишь ронял негромко — «лево руля», «еще полборта», «правей». Санька даже взмок, боясь какой-то неточности, ошибки в капитанском расчете. Но, видно, у капитана было свое, особое чутье, и когда, казалось, все пронесло, упустили, капитан резко махнул рукой:

— Есть! Сети за борт!

И снова заверещала лебедка и сети, шурша поплавками, скользнули с рола, потянулись в море, заводя круг. Теперь Санька не спускал глаз с морской дорожки, мгновенно повинуясь голосу капитана, пока не стал у коренного конца под ветром, чтоб не нанесло на сеть. Тут смотри и смотри: намотаешь на винт — беды не оберешься.

Теперь надо было ждать до утра, положившись на удачу. На иных суднах, где, по словам капитана, уже была новинка — рыболовные тралы, все обстояло куда быстрей. Забросил и вскоре вытягивай. Пролов — снова бросай, шансов на удачу куда больше. А здесь продолжалась обычная ночная вахта, и лишь нет-нет да прорывались споры, выдававшие возбуждение, которым были охвачены матросы. Казалось, один только Дядюха среди населения кубрика сохранял невозмутимость. Да и то, когда Юшкин, раскинув очередной пасьянс, вякнул: «Бабки на двое сказали», Дядюха тихо обронил: «Заткнись, цуцык».

В шесть утра, когда Дядюха уже заступил на вахту, раздалась отрывистая команда капитана:

— Все на выборку сетей!

— Авра-ал. По места-ам! — как резаный, заорал боцман.

И точно сорвался клапан с вязкой, шумящей морем тишины. В натужном скрипе шпиля, скрежете лебедки, в лихом матросском разноголосье пошла работа, на первый взгляд сбивавшая с толку своей кажущейся неразберихой, толкотней, где тем не менее каждый знал свое место, так что все в конце концов обретало стремительный ритм — одни тянули вожак, чьи-то ловкие руки мелькали у подбора, остальные уже трясли вытянутую на палубу сеть. Общим молчаливым выдохом, уже без криков и напускного веселья, было встречено туго полившееся на палубу рыбье серебро. Матросы приплясывали, как черти, возле этой живой, шевелящейся массы, подцепляя зюзьгой крупную сельдь, торопясь заполнить бочки. С цепным бряком ставились они на палубу, вытащенные из трюмной горловины.