Волна приняла его, оглушив холодом, свернула в жгут, и лишь страшным усилием, почти теряя сознание, он поднырнул поглубже и схватился за лопасть, обвитую тросом, лишь слегка растрепленным в одном месте. Попробуй отыщи его всякий раз, а иначе все впустую. И сколько таких намотов… Его охватило отчаянье. Он полоснул ножом раз, другой, вслепую, с тупым упорством, стараясь попасть в одну точку. Легкие расперло до темноты в глазах, на мгновение сняв ощущение холода, он всплыл, хватанув воздуха, еще услышал донесшееся сверху: «Не пори горячку!» — снова провалился вниз, в леденящую муть, наотмашь чиркая ножом — неистово, нацеленно, стараясь сберечь силы. Волна то обнажала винт и тогда он успевал рубануть посильней, то скрывала его с головой. В ушах стоял звон, он уже не чувствовал онемевшего тела. И опять повторилось то же — подъем, нырок, железная лопасть в мертвой руке и удары, удары по сетям, по тросу, который едва поддавался. Он уже потерял счет ныркам, дважды захлебывался, его вырвало, и уже не помнил, как очутился на палубе.

Его сменил капитан, а он сушился в камбузе, одежда не успевала просохнуть, только становилась горячей и тяжелой от воды, сам он весь горел как в лихорадке — не то от спирта, не то от пережитого.

Потом в его руках очутились зубило и молоток. Это придумал капитан. И Санька каким-то притухшим подсознанием понял, что так будет способней.

Способней действительно стало, а вот скорей ли… Держаться за лопасть было уже нельзя — руки заняты. Едва успевал ударить по зубилу, как его выталкивало кверху, и он, обдирая пальцы, старался удержаться. Бить молотком в воде было трудно, быстро терялись силы, зато и трос стал поддаваться.

В очередной раз вытащенный на палубу, услышал, как сквозь вату, голос капитана:

— Все, хватит! Давай-ка, Елохин, авось напоследок. Не слажу, сам полезешь.

…Санька не слышал данную машине команду, не чувствовал, как рванулось носом на волну, точно сорвавшееся с цепи судно, как выбирали новую сеть. Венька с Дядюхой, отнеся его в кубрик, целый час растирали спиртом, потом Дядюха, отстранив старичка врача, вершил над ним какой-то особый морской массаж, после которого он не мог улежать ни на спине, ни боком, точно под ним рассыпали раскаленные уголья.

Дядюха сказал:

— Зато спиртик сэкономили, давай, Венька, за его здоровье. По такому случаю сам бог велел.

Санька проспал до рассвета, без него взяли хороший улов, море словно отплатило матросам за пережитое.

Проснулся он внезапно, как от толчка, и увидел капитана. В кубрике, кроме него, никого не было — Венька с Дядюхой, должно быть, несли вахту. Капитан присел на койку, лицо его было черным, челка — белее сахара. Какое-то время он рассеянно смотрел на Саньку, который все пытался подняться, но, видно, дядюхинский спасительный массаж все еще давал себя знать.

— Наша вахта через час, сможешь?

Санька кивнул.

Капитан так и сказал — «наша». И еще добавил, кашлянув:

— Ну что, объявляю нам с тобой благодарность. Большего пока не заслужили. Правда, еще характеристику тебе написал.

— Какую характеристику? — спросил Санька чуть слышно.

— В мореходку, — сказал капитан как нечто само собой разумеющееся. Санька так и воспринял его слова, понял, что крещен морской купелью и самим капитаном, посвятившем его в моряки. Стало быть, так и надо. — Вернемся в порт, выдам на руки.

А Юшкин доигрался-таки со своим подпольным анкерком…

В конце августа, когда трюм уже был забит бочками и пора было снова идти к плавбазе, капитан объявил большую приборку, и каждый занял свой участок по указанию боцмана. Сам боцман, оправясь от контузии и став еще толще на походных харчах, суетился тут же, переходя с кормы на нос, придирчиво следил за уборщиками.

— Не вижу блеска, медь в зелень отдает!

— Эй, на баке, не спеши со шлангом, возьми скребок, а водой под шлифовочку!

— Ну кто так краску замешивает, кисель молочный, а не белила!

Судно шло малым ходом, над морем стоял светлый туман, точно раздутый ветром дым от листвяного костра, только без запаха. Он обволакивал палубу и тянулся косами к смутной полоске норвежских берегов. Дядюха объявил перекур, Санька с Вениамином и приданный им Бурда, отложив швабры и скребки, отошли на шкафут, где было затишно и не так сыро.

— В районе полно судов, а такой туманище, — посетовал Бурда, закуривая. Он присел у борта, сломавшись, как складной нож, и колени его торчали выше распатланной головы. — И откуда прет…

— От разницы температур, — сказал Дядюха. — Обычное явление природы. К обеду сдует…

— Ясно.

— В Северной Атлантике еще хлеще, там как накроет — и сиди, как кот в мешке, а кругом айсберги.

— Откуда только набрался всего, — вздохнул Бурда. — Прямо академик.

— Из книг, — ответил Дядюха. — Книга — друг человека, и притом общедоступный, не веришь, спроси вон хоть у Веньки. Еще Дидро сказал: люди перестают тумкать, когда перестают читать. Да ты наверняка и Дидро не знаешь.

— А он меня знает?

Венька фыркнул, схватившись за голову, но Бурда не обиделся, а Дядюха добавил:

— Тебя он не знает, это точно. Ты вот лучше скажи, чего тебя в море понесло? Бросил свой токарный и айда кувыркаться. Зачем? Ну загребешь пяток своих зарплат, пошикуешь. А настоящей женщине нужен не шик, а солидность. Чтоб она человека уважать могла. Тебе бы, пока молод, квалификацию поднять и учиться без отрыва. И расти над собой. Бить в одну точку, а не пятерней размазывать судьбу по морям, по волнам. Иначе так и останешься нолем при своей печали.

— Точно, — сказал Венька, — рациональность женского чутья, порой даже подсознательная.

Бурда слегка переменился в лице, мельком окинув всех троих, не розыгрыш ли затеяли. Нет, вроде бы не похоже.

— А ты зачем, — все-таки огрызнулся он, — ты-то зачем в рейс?

— Я другое дело, — вздохнул Дядюха. — Двое пацанов у меня: один с партизан, другой мирный, и баба неграмотная, зато хозяйка. Мне одеть их надо и хату поставить. А потом сяду на свой трактор, на довоенный, и как вколю — первый на весь район, а то и область. Я могу, я себя знаю, может, еще на героя вытяну. Героя только таким и дают, которые умеют на всю катушку.

— Какого еще героя?

— Труда! Какого… Это у меня цель — труда!

В эту минуту и возник Юшкин собственной подвыпившей персоной. Он шел, чуть покачиваясь, с глуповатой усмешкой на тонких губах, и то и дело задирал уборщиков. Услышав конец фразы, он дурашно округлил глаза и, выставив палец, пошел на Бурду. Тот отступил с опаской — Юшкина он знал плохо.

— Вот именно — труда! — покачал Юшкин пальцем перед носом Бурды. — Труд, моя детка, как небесспорно доказал великий Дарвин, превратил обезьяну в человека, о чем свидетельствуют у некоторых наличие удлиненных конечностей. — И он снисходительно потрепал Бурду по плечу. — Хомо сапиенс!

— Не приставай, — сказал Венька.

Юшкин угрожающе выдвинул подбородок и, обернувшись к Веньке, рассмеялся, раскинул объятья:

— Кого я вижу?! Исус Христос со шваброй в великий день субботы? А что мы имеем на этот день? Мы имеем Дерибасовскую и на ней медичку под ручку с интересным каперангом. Вариант возможный?

Саньку почему-то затрясло, он сжал кулаки, но его опередил Дядюха, рывком сгреб Юшкина за грудки и процедил в лицо:

— Еще раз гавкнешь — выброшу за борт, понял? — Юшкин захрипел, брыкаясь. — Понял, тебя спрашиваю?

— Отпусти!

— Я спрашиваю — понял?

— Понял… — Он вырвался, наконец, часто дыша, не сводя со штурвального шальных цыганских глаз. — Ну… Дядюха…

— Дядюхин мое фамилие, — гаркнул штурвальный, — пора бы запомнить, школу кончил, не маленький.

— Ну, Дядюха, — губы у него дрожали. — Мы еще столкнемся, поимей в виду…

— Можно, только не советую. А свой анкерок промой, заполни водичкой и поставь на место. Я проверю.

Юшкин вдруг отчаянно взвизгнул и бросился на штурвального. И замер — позади с мостика резанул спокойный голос капитана: