У Поликарпова даже дыхание прихватило — он тяжело взглянул на Сашку, отвернулся и пошел.
Дома, уже засыпая, спросил жену:
— Что-то Маринки не видно. В кино, что ли?
— У себя, заперлась… У них, видите ли, все девчонки в клетчатых юбках, а у ней нету… И сразу в слезы — слова поперек не скажи. Надо же! Я ей наподдала, отец, говорю, придет — еще добавит.
Знакомое дело… Он вспомнил Сашку, нервное лицо, блестящие от обиды глаза. Что за народ? Воспитание тонкое, что ли? Да нет вроде бы. Откуда что берется… Мода? Раньше и слова-то такого не знали — мода. Все как-то проще, без пустяшных этих переживаний… Переживал, когда есть было нечего. Война была, в семье их три брата, один за другим ушли на фронт, он, Колька, — мамкин кормилец. Изворачивались как могли, на брюкве жили, картошка — праздник. Совсем пацаном на трудфронт пошел, пилил пни для противотанковых заграждений, окопы рыл…
После войны пошел в гараж слесарем, на братово место. Машин было раз, два и обчелся, гробы — не машины. Вспомнилось, как взялся однажды поставить на ноги трофейный «фиат». Вместе с мастером они его спасали, новый мотор бензиновый вместо дизельного смонтировали. Мастер на что дока, и тот поначалу не верил, что получится толк из этой затеи — все-таки тяга меньше, сложный крепеж, перемонтировка. А он, Колька, чувствовал — получится, сам не зная почему. И не выходил из гаража. Бывало, до поздней ночи возился, опробовал — получилось-таки. Тогда его имя впервые назвали на митинге в день Октября. Премию дали, талон на ботинки… Вот радости было!
— Не спишь? — спросила жена. — Неприятности какие?
Он улыбнулся:
— Ладно, купи ей юбку, пусть радуется… Ты куда?
— Я сейчас… Скажу, что разрешил, не спит небось.
На другой день Николай Иваныч проснулся засветло, ел, не ощущая вкуса, и в трамвайной толчее, зажатый под бока, думал все о том же — только бы выдержал испытания этот легонький корпус! Все надо продумать; если сорвется хоть одно звено, потом поди все связывай, доказывай, что это случайность, главное — ничем не опорочить новшества, тогда… тогда можно за него и побороться.
Знал, будет нелегко. Надо ставить новую технологическую линию. И начинать надо с главного: на простом сверлильном станке обрабатывать корпус и думать нечего. Не будет точности. Значит, нужен расточный, чтобы все тютелька с тютельку. Через Барсукова нажать на инструменталку — у них есть…
Приятно было, что старые, опытные сверловщики близко к сердцу приняли идею. Хороший признак. Теперь поговорить с технологами. И Николай Иваныч заторопился к себе на участок. Первое, что ему бросилось в глаза, — склонившаяся над фрезерным бритая Сашкина голова. Ох ты!.. Он подошел к парню, невольно робея, словно и впрямь был виноват перед учеником, тронул его за локоть, спросил:
— Как дела?
Сашка хмыкнул, утирая ветошью пальцы, сказал, растягивая слова:
— Все то же, манная каша.
— Зря ты это, зря…
Они говорили, не глядя друг на друга. Иваныч, стараясь не замечать «опозоренной» Сашкиной головы, вдруг предложил:
— Вот что, дам тебе на переменку другую работу, ключи делать. Послесаришь, дело интересное…
— Я все хотел спросить, — вспыхнул Сашка, явно довольный, — как вы узнали, что насадка полетит? Интуиция? Ведь сломалась, прямо с утра заменить пришлось.
Николай Иваныч улыбнулся. Он и сам не знал, как, откуда к нему приходит это чутье. По шуму, что ли, по звуку, едва заметной смене ритма улавливал признак болезни.
— Поживешь с мое, научишься. Так возьмешься за ключи?
Сашка кивнул.
— Ну а теперь скажи, зачем наголо остригся? Бунт?
— Д-да… Н-нет, просто постригся неудачно. Плохой мастер, видно. Разозлился и говорю ему: «Срезай наголо».
Что тут правда, что нет?
— Да, — сказал Николай Иваныч, — везде не просто мастером быть. Не печалься, отрастет чуб, может, гуще станет.
Двое суток подгонял Николай Иваныч монтаж в новый корпус, по десять раз вымерял, проверял, высчитывал; все, кто был свободен, помогали ему. То и дело заглядывал на участок Барсуков, не терпелось, видно.
— Ну как, Иваныч? Идет, а?
— Потихоньку.
— Потихоньку, да наверняка…
Барсуков нервно потирал жесткие ладони.
— Смотри не просчитайся. А может, рейки поставить для сектора, а то ведь трудно будет обрабатывать изнутри?
— Думал. Как-то не очень чувствую, а на эксперименты времени уже нет.
Трое суток на стенде автоматически клацал командный контроллер — включение, выключение — предельная нагрузка. Похоже было, будто часы отмеряли судьбу нового изобретения. Она оказалась счастливой. К вечеру прибежал все тот же конструктор. Николай Иваныч еще издали показал ему большой палец. Конструктор, подойдя, прижал руку к груди и, переведя дыхание, заулыбался во весь рот.
А еще через неделю новинка обсуждалась в высоких инстанциях. Ожидая решения, Николай Иваныч весь день не находил себе места.
К вечеру появился Барсуков. Проходя мимо, он, словно что вспомнив, кивнул озабоченно:
— Делай. Ставь на поток…
Он и рад был, а в душе поднывало. Это ведь не просто поток единообразных станков с комплексной операцией — двадцать два сверла и три сбоку в каждом будут работать одновременно. Да, тут придется поломать голову. Еще как! Хорошо, расточный наконец поставили.
В этот-то вечер он шел, не замечая ни дождя, ни снега, до ломоты в висках продумывая ход операции, и по рассеянности поскользнулся на спуске у своего дома над Москвой-рекой…
Не отрываясь, следил Николай Иваныч, когда откроется дверь и появится врач. Вот она пришла — с чуть опущенной головой, в тонких пальцах ее как-то робко, словно живой, трепетал снимок. Николай Иваныч понял — дело плохо.
И то, что она обратилась не к нему, а к жене, сидевшей рядом, лишь подтвердило догадку, даже бодрый голосок не мог обмануть.
— …Не так уж все страшно. Просто мы таких операций не делаем… Придется связаться с четырнадцатой больницей. Там специалисты…
Это его по-настоящему испугало. Чувствуя, что с ним творится, жена начала успокаивать Николая Иваныча. Он не понимал, о чем она говорит. Попросил довести его до автомата.
— Тут у врача телефон, Коля…
В кармане нашлась одна двушка, и он понимал, что вряд ли она его выручит — нужно набрать АТС, Барсукова на месте, конечно, не застанешь, а еще раз звонить…
Но Барсуков оказался на месте и не сразу разобрался в сбивчивых объяснениях Поликарпова.
— А я уж думал, что случилось — нет тебя? Нога? Вывихнул, что ли?
— Ага, похоже… Так я вас прошу взять под контроль… Время дорого. Что?.. Согласен! Чугунные-то пока не будем снимать, пойдем параллельно, мало ли что… Главное сейчас — новую оснастку на все двадцать пять сверл, это сложно…
— Послушай, что ты загадываешь наперед. Что с ногой, правду говори!
— Сложный перелом, осколки там…
На мгновение в трубке умолкло.
— Ну и деятель, — посетовал Барсуков. — Что же ты молчишь? Какая клиника? Надо в больницу немедленно. Мы это организуем. Где ты находишься?..
Жена тронула его за рукав: в проходе снова стояла врач, помахивая бумажкой.
— Кажется, уже не надо. Нашлась больница. Спасибо, большое спасибо…
— Тогда порядок, не волнуйся, дай знать, где ты будешь.
…Погоду он угадывал по снегу на подоконнике. Если снег на рассвете светился желтовато, значит, к вёдру, солнышко всходит — и на душе становилось легче, боль словно бы притихала, только никак не мог привыкнуть к толстой, как спеленутая лялька, ноге, подвешенной на растяжку, под грузом. Лежа навзничь, он ничего не видел, кроме этой белой чужой ноги и снежного подоконника. Соседей по палате он тоже не видел, их койки размещались за изголовьем, лишь слышал голоса и по голосам различал Митьку, деповского сварщика, и другого — Феофана Петровича, пенсионера.
Голоса имели характеры. Митькин в первый же день со свойственной ему прямотой заявил:
