— Глупости, — всхлипываю и упрямо стираю слезы замерзшей рукой. Голос предательски дрожит, и от холода пальцы плохо слушаются. — Мы всегда должны быть рядом с близкими, даже если не знаем, сколько нам отмерено. Ты — единственный, кто у меня остался…

Непонятно, сколько прошло времени: три часа, день или даже больше. Счет давно потерян. Мне очень жаль конфискованные часы, да и связные браслеты у нас забрали еще при первом обыске, но сейчас главное — выжить, потому что теперь и это становится задачей не из легких. Меня без перерыва трясет и морозит даже под теплой курткой, страшно представить, насколько холодно Сергею, но он никогда не скажет о том, что ему плохо. Как только я засыпаю, он сгребает меня в охапку и не позволяет ни лежать на полу, ни прислоняться к холодным стенам: оказывается, замерзают чаще всего именно во сне, когда все реакции организма замедлены. И это замкнутый круг, потому что замерзающего человека все сильнее клонит в сон. Вот вам и новый год.

Практически все время он со мной разговаривает, чтобы я не заснула и не отключилась. Стыдно признаться, но мое состояние не улучшается, и не пережитая болезнь тому виной: те симптомы нельзя спутать ни с чем, и это не они. Меня знобит, а руки и щеки горят, как обожженные. Уже, наверное, целый день я ничего не ела, тошнота и головокружение не отступают. Мы с Сергеем играем в города, в слова, в загадки, он рассказывает про службу, а я, когда становится немного легче, — про учебу. Но мысли наставника постоянно где-то далеко: несколько раз он задает один и тот же вопрос, забывая, называет один и тот же город на букву “в”, извиняется и переспрашивает, когда приходит моя очередь рассказывать. И спустя долгое время наконец признается:

— Знаешь, я продумал тысячу вариантов, и ни один из них не тянет на практически реализуемый. Даже если нам чудом удастся открыть шлюз, мы либо заблудимся в переходах, либо столкнемся с охраной, либо нас легко отследят по камерам и датчикам.

— С нами решили расправиться таким странным способом? Почему не ликвидировали сразу?

— Потому что мы нужны им живыми и желательно сговорчивыми. Скорее всего, сейчас они наблюдают, ждут, когда у нас сдадут нервы или физическое состояние. И тогда, по их мнению, мы примем любые условия, только чтобы не мучали дальше. И способ, кстати, не странный. Юля плохо переносила холод, а у меня клаустрофобия. Я догадывался, что наши страхи и слабости используют против нас, но поздно спохватился. Успел дать тебе Юлькино имя, но оказывается, у тебя та же проблема, и это не спасло.

— Клаустрофобия?..

Я осматриваю наш бункер и прихожу к выводу, что тут любой человек, и самый бесстрашный, может ее подхватить. Камера квадратная, в четыре-пять шагов длиной и шириной, потолок низкий, так, что даже сравнительно невысокий Сергей задевает головой, если встает. Окон нет, дисплеи, разумеется, не могут их заменить.

— Как ты это терпишь?

— Представляю, что стен здесь нет, а потолок выше. Да и сидя легче воспринимать замкнутое пространство. Иногда стоит взглянуть страху в лицо, чтобы справиться с ним хотя бы ненадолго.

— По-твоему, человек может справиться со всем, если умеет владеть собой?

— Вроде того. Вот смотри. Я не прошу тебя представить, что здесь не холодно. Просто не думай о холоде. Ведь было легче, когда ты разгадывала мою загадку про включенный свет и не думала ни о чем другом?

Киваю. Это правда. Забыв о плохом, мы не чувствуем и не осознаем его постоянно, и от этого нам становится лучше.

— Но мы же не можем все время что-то разгадывать, говорить, над чем-то напряженно думать?

— Не можем. Но согласись, что гораздо лучше ощущать страх, боль и дискомфорт редко и недолго, нежели постоянно. Если честно, когда ты спишь, мне кажется, что я здесь один, и становится… ну… не по себе.

— Я больше не буду спать, — на ощупь нахожу его руку и крепко сжимаю широкую ладонь. Ветер улыбается одними глазами, так, как умеет только он.

— Ерунда. Не волнуйся. Мы справимся, веришь мне?

Снова нахожу в себе силы только на то, чтобы кивнуть. И как бы ни было плохо, трудно или страшно, я ему верю и буду верить всегда.

Только теперь понимаю, почему он сдался, а вернее, просто сделал вид. На самом деле наши имена и сведения о нас не представляют такой уж ценности, важен сам факт того, что мы — служащие Цитадели, но что местные будут делать с этой информацией дальше, пока неясно. Конечно, любые наши личные данные можно использовать против нас, особенно если узнать, что мы любим, что бережем, чего опасаемся и что боимся потерять, но больше ничего эти люди о нас и о Цитадели не узнают. И, по правде говоря, я все чаще думаю, что Сергей тогда поступил правильно: они услышали, что хотели, и временно оставили нас в покое.

За столом директора инфоцентра, перед монитором рабочего компьютера, уже не первый час сидят трое. Сам директор, как и всегда, не снимает маску равнодушия, двое его помощников — старый инженер в больших очках и светловолосая женщина лет тридцати — синхронно хмурятся, изучая передачу с видеокамер. Над панелью инструментов таймер отсчитывает 72 часа: директор считает, что на первый раз пленникам и того будет достаточно. Однако никто не паникует, не мечется по тесному бункеру, не пытается взломать шлюз или даже банально позвать на помощь. Мужчина сидит в углу напротив входа, прислонившись спиной к железной стене, девчонка прижалась к нему, положила голову на плечо, зябко кутаясь в куртку. Иногда они разговаривают, но камеры не транслируют звук.

— Девятнадцать часов, — резюмирует директор, откидываясь на спинку мягкого крутящегося кресла. — Идут на рекорд. Самый стойкий лет пять назад на двадцатом часу пошел бить ногами в шлюз.

— Не смешно, — ворчит старик-инженер, отходя от монитора к окну. Ему не по себе даже от одного вида бункера, а ребята из-за Грани удивительно стойко переносят заключение в плену собственных страхов. — Что-то мне подсказывает, что это бесполезная затея. Они не сдадутся. Умрут, но не сдадутся.

— Ну, зачем же умирать, — директор даже поднимает уголки губ, а взгляд остается по-прежнему колючим и холодным. — Вода у них там есть. Без еды можно прожить и больше, чем трое суток. А потом мы их выпустим и посмотрим, что и как на них повлияет.

— Это жестоко, — повторяет АН-322, не возвращаясь к монитору. Молодая ассистентка тоже хмурится, но не рискует показать свою неловкость.

— Это гуманно, — парирует директор. — Жестоко убить человека. А создать условия и ждать, пока он сам расскажет все, что тебе нужно — это лишь психологические меры.

— А где остальные? Их было пятеро?

— Проходят определение, — директор морщится, как от зубной боли. — У меня было немного времени, чтобы изучить людей из-за Грани. У них с детства проявляются особые способности в одном или нескольких видах деятельности, и задача учителей, наставников и других взрослых — помочь им раскрыть эти способности. Из одних получаются первоклассные инженеры и техники, из других — исследователи или врачи, третьи работают в сфере безопасности, четвертые прекрасно умеют обучать других. У них есть свои церемонии распределения, они решают тесты, выполняют тематические задания и получают специальность. Крайне редко система ошибается, поэтому в основном их профессия не меняется всю жизнь. Но из тех рассказов, что менеджеры смогли добиться, мы поняли, что младшие еще не прошли инициацию и не имеют специальности. Просто от меня было распоряжение ускорить процесс.

— Почему девушку не оставили с ними?

— Потому что у нее не совсем обычная… так сказать, способность, и следует отнестись к ней внимательно. Она не просто социальный психолог. Она видит людей насквозь, а сама об этом не догадывается.

— Как это?

— Очень просто. Она подсознательно тянется к честным, порядочным и избегает трусов, лгунов и предателей. Если ей захочется найти с кем-то общий язык, то ей не составит труда расположить человека к себе за очень короткое время. А когда нужно чего-то добиться, то она неизменно обращается к нужным людям. Если она согласится сотрудничать с Системой, представляете, какой прекрасный дипломат появится в нашем кругу?