— Ну… Любовь — забота, — выдаю первую ассоциацию. — Тепло. Свобода. Не знаю.

— Согласен, — кивает Ветер. — Для меня еще “доверие”, хотя это и так подразумевается. Мы с ней знали, что если будет надо, пойдем служить оба. Тогда же я познакомился с Фаустом и Прометеем, и мы вчетвером пришли на базу, когда Огонь и Лед только начали эту затею. Грань тогда была еще крепка, и мы не верили в худшее. Но никто не верил в нас. Прошел год, тогда же на Грани появились первые трещины, случилась радиационная атака. Наш отряд пошел в ночную смену закрывать трещины герметизаторами: мы надеялись, что ночью под прикрытием темноты и с хорошей конспирацией справимся легко. Только не подумали, что если в Грани есть трещины, то в эти трещины можно легко что-нибудь просунуть. Например, бластеры или баллоны со взрывчаткой. Мы ликвидировали все автоматизированные бластерные установки, собирались пройти дальше и проверить, на сколько нам хватит герметизаторов и нужно ли сходить на базу за запасными. Хотели отправить девочек, а сами думали подежурить у Грани. Отошли уже достаточно далеко, как у нее развязался шнурок. Я наклонился завязать, а она говорит, мол, не надо, иди, я догоню. Никто даже подумать не мог, что эти… граждане догадаются закинуть в трещину гранату. У нее под ногами взорвалась земля. Я мог быть рядом с ней, но она как будто нарочно прогнала. Меня тогда только задело осколками. Тот шрам, который тебя пугает, да, он оттуда. Знаешь, сначала я долго жалел, что это случилось не со мной или не с нами обоими, но теперь понимаю, что должен жить хотя бы ради нее. Идти к той цели, к которой она бы шла.

— И отомстить?

Я сижу рядом, но мне так холодно еще не было никогда. Хочу коснуться руки наставника, но не смею, и только сочувственно заглядываю ему в лицо. Он поразительно спокоен.

— Нет. Мстить тут некому и незачем. Того, кто это сделал, мы не найдем, а если бы и нашли, смерть за смерть — этим человека не вернешь. Цитадель называется “Вихрь” в память о той операции — вот и все.

Комок подбирается к горлу и давит всей тяжестью. Боюсь расплакаться, с трудом сдерживаюсь и осторожно все-таки беру наставника за руку. На мгновение он крепко сжимает мою ладонь, а потом отпускает и поднимается уходить. У самого шлюза вдруг оборачивается:

— Пожалуйста, не обсуждай это ни с кем.

И тут я совсем теряюсь. Конечно, даже не собиралась о нем сплетничать, спросила только из собственного неуемного любопытства и подумать не могла, что наставник действительно расскажет правду. Он доверяет мне больше других ребят, смогу ли я оправдать его доверие?

— Вы мне такое рассказали, спасибо… Я никому, честное слово, — от волнения путаюсь в словах и тут же думаю, что это как-то нечестно. Откровение за откровение — так будет правильно, хоть и немного против законов Цитадели. И шепотом добавляю самую ценную информацию, которая у меня есть: — А… меня зовут Сеня. Ксения.

— Я знаю, — серьезно кивает Ветер. Неожиданно взъерошивает ладонью мои волосы. И, помолчав немного, добавляет: — Не бери в голову. Слышишь? Жить надо сегодня. А прошлое — это урок.

Когда Ветер уходит, мне уже что-то совсем не до праздника. Такая тяжелая, грустная история. Жалко погибшую много лет назад девушку, жалко наставника, который потерял любовь и так и не нашел снова — но больше всего жалко этот мир, который сломался. Зачем вся эта иллюзия радости и счастья, когда люди умирают ни за что, когда боевые задачи и операции становятся важнее жизни, когда поговорка про то, что смерть не разлучит любящих, не работает?

Зачем Ветер так заботится обо мне, если не хочет напоминать себе о погибшей любви? Почему он не против, чтобы я знала о его прошлом? Что скрывается за счастливыми и безмятежными улыбками на каждой гифографии? Люди обнимаются, подмигивают, улыбаются в кадр, но если знать, что случилось с ними потом — счастье приобретает черно-белые оттенки горечи. Может быть, поэтому гифки не цветные?..

Готовиться к вечеру больше нет настроения. Ветер ни в чем не виноват, наоборот, я благодарна ему за честность и доверие, это все мои домыслы и несчастная фантазия. Да, наш наставник строгий, суровый, скупой на слова и не умеет улыбаться, но это не делает его хуже. Да, база несовершенна и не всегда полностью безопасна, но это не обесценивает ее работу. Спиртовой салфеткой стираю стрелки и косметику, руками привожу в беспорядок аккуратно уложенные волосы и собираю их в короткий хвост, вместо узкого серебряного браслета цепляю на запястье неизменные часы. Я не хочу быть похожей на ту девушку, не хочу повторить ее судьбу. И не хочу быть неизбежным воспоминанием для наставника.

Зимой, особенно в лесу, темнеет рано. Мягкие снежные сумерки опускаются на землю, окутывают непроглядной темнотой каждую сосну, синей дымкой скользят вдоль герметично запечатанных окон. Где-то там, вдалеке, прячась среди густых снежных ветвей, замерли, как приклеенные, большие колючие звезды. Они так близко, протяни руку — и коснешься. Но дикая, чужая красота уже совсем не манит: все гораздо прозаичнее, звезды в миллионах световых лет от нас, и они вовсе не праздничные украшения, а небесные тела, вблизи совершенно не такие красивые, какими кажутся с земли. Снаружи снова идет кислотный снег: я вижу, как он светится химически-белым, как легкий дымок тянется от обожженной кислотой хвои. Но химическая атака на этот раз не объявляется: дроны из-за Грани здесь ни при чем, просто воздух отравлен настолько, что простые, дежурные очистители уже не справляются с поддержанием целостного озонового слоя. Оксиды и испарения все равно проникают сюда, отравляют осадки, землю, деревья… и неосторожных, неопытных в этом людей.

Хотя бы сейчас стараюсь об этом не думать. Проверяю окно: да, так и есть, заблокировано, как и все шлюзы, ведущие на выход. Даже на Новый Год у нас нет того снега из детства, привычных зимних игр и шумной праздничной суеты: на базе все расписано по минутам, кабинеты украшены весьма посредственно и типично, от самого вечера вряд ли следует ожидать чего-то большего, чем всеобщего поздравления и, может быть, каких-то новых суррогатных вкусняшек на ужин.

Кто-то нажимает на кнопку вызова с обратной стороны шлюза. Вряд ли Сойка: та и сама открыть способна, и привыкла врываться без стука. Наверное, Варяг. В последний раз обернувшись к зеркалу и не найдя там той симпатичной девушки, которой накануне сделал комплимент наставник, ехидно подмигиваю отражению и выхожу в коридор. И правда: Варяг уже ждет меня, прислонившись плечом к стене с подогревом. Все-таки в коридорах прохладно, а он в одной рубашке — белоснежной, тщательно выглаженной, с закатанными рукавами и шевроном Цитадели над нагрудным карманом. Кодовое имя ему тоже очень подходит, не только из-за его удивительного таланта к единоборствам и стрельбе: во всем его облике есть что-то северное, тонкое и в то же время сильное, светлое и таинственное, как будто не из нашего двадцать второго века.

От него пахнет одеколоном: хвойные нотки с чем-то терпким, отдаленно напоминающим вишню, и от этого тонкого запаха, ненавязчивого, но до боли знакомого, у меня начинает щипать в носу, и я старательно смахиваю слезы украдкой: он слишком сильно напоминает мне брата. И пусть мальчишки внешне не похожи, все равно что-то в этом есть. И даже когда я робко беру своего спутника под руку, его твердость, уверенность и поистине северное спокойствие снова напоминают мне характер Олега.

— Чуть не забыл, — Варяг вдруг отнимает руку и, покопавшись в несессере, достает и протягивает мне небольшую черную коробочку с мигающим индикатором на краю крышки. — Вот. Это тебе. С наступающим. Я придумал, а Часовщик сделал.

Осторожно принимаю подарок — коробочка ложится в ладонь, как влитая, и греет с первого прикосновения. Индикатор приветственно подмигивает, крышка беззвучно отъезжает в сторону и открывает мне две черные электронные капельки, похожие на старую модель беспроводных наушников из прошлого века. Только системы подключения у них нет, да и для обычных наушников слишком маленькие.