— Бандиты!

— Где?

— На той стороне. Намаюнас в копне прячется… Раненый.

Ребята стащили с меня мокрую одежду, растерли шапками, дали выпить стакан самогона. Когда по телу разлилось тепло, я почувствовал, что от слабости не могу произнести даже слова».

«А сейчас я жив и еще думать могу!»

От этой мысли Арунас улыбнулся и заставил себя несколько раз глубоко вдохнуть.

«Ведь отец умер, — подумал во сне Альгис и проснулся. — Вот дьявольщина. Чем дальше, тем хуже! Не спать!» — приказал он себе и, раздевшись до пояса, стал делать зарядку.

Тело разогрелось, даже пар пошел. Зачерпнул с подоконника снегу и принялся растирать грудь, потом быстро оделся. Солнце уже на сажень поднялось над зубчатой стеной леса. Казалось, оно совсем не греет, только алеет, словно раскаленный в горне круг железа, и все больше вбирает в себя цвет огня. Под этим огненно-красным кругом по всем дорогам, тропам и тропинкам поодиночке, по двое, по трое, словно черные жуки, тянулись из костелов люди. Все недвижно, никакого шума вокруг, только черные фигурки медленно бредущих людей вдали! Похоже на похороны.

Опять вспомнился Альгису дом, тяжелое время, когда после похорон отца он не мог найти себе места. Его злил черный цвет, раздражала тишина, бесила внимательность домашних друг к другу. Казалось, все люди внезапно превратились в бесплотные, вздыхающие тени, которые печально делятся друг с другом воспоминаниями о замечательном, удивительном человеке — об отце. Исключением была только Люда. «Встречались ежедневно. Странные эти встречи проходили безмолвно. У Люды хватало такта не утешать. Она протягивала томики книг и просила:

— Читай, Альгис!

А читал я тогда чертовски много. За вечер — книга, за ночь — вторая. И спать не хотелось. Но даже за чтением сверлила меня мысль — почему туда, на небо или в ад, уходят лучшие?

Однажды, когда я зашел к Люде за книгами, в комнату вбежал взволнованный Данта. Курил папиросу за папиросой, ходил из комнаты в комнату, но ничего не говорил, — меня, видно, стеснялся.

— Что случилось? — подошла к нему Люда.

— Людей высылают.

— Только врагов, — поправил я.

— Позвольте с вами не согласиться! — вспыхнул он. — Те, о ком я говорю, весьма далекие от политики люди. А в чем провинились их дети?

— Мы воюем только с активными врагами советской власти, — возразил я ему.

— Вы — фанатик!

— Очень может быть. Но только у тех, кого мы вывозим, волос с головы не упадет, а у тех, которых уводят лесные, ремни из кожи вырезают.

Данта растерялся, не мог найти слов, потом ответил примирительно:

— Я не согласен ни с теми, ни с другими. Мы в городе, и здесь никто не грозит друг другу ножом из-за клочка земли и имущества.

— Классовая борьба идет повсюду, даже в вашей семье.

При этих словах Данта посерел, глянул на меня, на Люду и, схватившись за голову, произнес:

— Боже, боже! Ведь о чем говорит марксизм…

— Марксизм нельзя вызубрить, его нужно прочувствовать!

— Мы не договоримся, — Данта развел руками. — Идем, Люда, нам нужно собраться…

— Папочка, ты преувеличиваешь. Сегодня такой хороший день, последний осенний денек. Я провожу Альгиса и скоро вернусь.

— Как знаете. — Данта вышел.

— Теперь он будет курить, рассуждать вслух, а мама начнет плакать…

Красные клены в Заречье роняли тяжелые осенние листья, медленно кружившие в прозрачном воздухе. Из лопнувшей колкой кожуры выглядывали коричневые, отполированные до блеска каштаны.

В лесу стояла тишина. Молчали птицы. Удивительная тишина и неподвижность. Кажется, от малейшего прикосновения все вокруг начнет звучать, как в пустой церкви.

Ботанический сад встретил нас унылым однообразием скошенного ячменя. Кое-где торчали кустики лекарственных трав, выросших там, где когда-то сажали цветы. Возле входа в альпинарий раскинули свои сети пауки. Мы долго сидели на камне и смотрели на пересохший пруд, засыпанный палым листом. Неподалеку от альпинария на изгороди виднелись чахлые, припоздавшие стручки гороха. Я нарвал полный карман. Мы ели и по горошинам гадали — «чет-нечет».

— Альгис, какой группы у тебя кровь? — вдруг спросила Люда.

— Не знаю. А тебе зачем?

— Я записалась в доноры. Мне очень хочется, чтобы хоть капелька моей крови попала тебе.

Я обнял ее, прикрыл шинелью застывшие, покрасневшие ноги. Домой возвращались в сумерках.

— Знаешь, Альгис, мы с отцом изучаем «Государство и революцию» Ленина.

— Ну и как, хороша книга? — попробовал я пошутить.

— Да. Я хочу понять, ради чего ты живешь.

«А я-то еще ни одной работы Ленина не прочел!» Я даже вздрогнул. Больше всего я боялся, чтобы Люда не вздумала спрашивать меня о чем-нибудь из книги, и постарался замять разговор.

Пока мы добудились сторожа, пока перебрались на другой берег, наступила полночь. Потом еще постояли у дверей, провожали друг друга, все забывая сказать что-то очень важное… и долгой осенней ночи словно не бывало.

— Ну пока, — я обнял Люду в последний раз и пошел домой.

Через несколько минут Люда догнала меня.

— Отца с мамой увезли! — Она смотрела на меня ошеломленно. — Обоих.

— Не может быть! — наконец вырвались у меня из груди полные отчаяния слова.

В горкоме партии я пробился к Дубову. Не переводя духа, выпалил все подряд, беспорядочно и бестолково. Он долго шагал по кабинету, молчал, потом подошел ко мне, положил руку на плечо и чистосердечно сказал:

— Ничем я тебе, парень, не помогу. И ничего не буду объяснять. На это нужно много времени. Люби свою девушку, не оставляй в беде, помоги окончить школу.

— Это само собой. Но ей-то каково?

— Если умна, поймет.

Люда молча ходила за мной повсюду, ждала у дверей. Ей было достаточно одного моего взгляда, чтобы все понять. Какие мы с ней беспомощные были во всей этой мешанине…

…Я чувствовал себя виноватым перед ней, ужасно виноватым за то, что был самоуверенным и многословным… Теперь я понимаю, а тогда лишь казалось: добра не делает только тот, кто не хочет этого…»

Занялся день. Солнечные лучи, проскальзывая сквозь дыры в крыше, впивались в лицо. Арунас вертел головой, стараясь избавиться от яркого света, метался, по временам теряя сознание. Все силы его, все мысли были направлены на одно — выдержать.

«Должно же пройти. Тогда в ледяной воде, было куда хуже, но выдержал все-таки. Даже насморка доброго не схватил. Выпил как следует, протрезвев, попарился в бане и стал собираться домой. И с Намаюнасом ничего страшного не приключилось. Нашли его без сознания в стожке и отправили в больницу. Если бы я не отвлек внимание, бандитов, он бы сейчас с ангелочками вел дискуссию, сколько солдатам крови полагается».

Сознание опять уплыло. Арунас двигал руками в соломе, будто что-то хотел отшвырнуть от себя.

«Солдату нужно шесть сотен литров крови, — Арунасу казалось, что он ораторствует перед строем курсантов. — Ему портят кровь все, начиная от ефрейтора, кончая маршалом. Он должен проливать ее при каждом возможном случае — за товарища и за Родину, за мать и за любимую, за союзников и за врагов, а когда придет черед пролить за самого себя — крови не остается. Это несправедливо!» — воскликнул он и очнулся. Сел, возвращаясь в реальный мир. Сердце билось часто и неровно. На лбу выступила испарина.

«Старик примчался тогда в Румбишкес, костюм свой, привез. Когда ехали домой, велел шоферу остановиться у Немана. Вылез из машины, подошел к берегу и долго смотрел на густо плывущие по реке льдины. Потом присел на корточки, сунул руку в воду, подержал несколько секунд, покачал головой, смахнул слезу. Как мне тогда хотелось, чтобы на берегу собрались все: и те, кто знает меня, и незнакомые, и те, кто любит меня, и те, кто ненавидит. Я бы ничего не стал говорить. Стояли бы и вместе смотрели на плывущие льдины, на далекий берег, угадывали бы, под каким кустиком лежат в песке гильзы от моего автомата, у какого камня меня должна была догнать вражеская пуля. А все-таки хорошо, очень хорошо взглянуть со стороны на свой поступок и послушать, что говорят о тебе другие!