— Зато дров не покупаешь! — вставил Кашета. — Зятья, к девкам идучи, по палке принесут — от собак отбиваться — вот тебе за несколько вечеров и воз готов.

— Цтоб вас разорвало, горлодеры собацьи! — выругался Цильцюс. — А когда зена понадобится, будете морду воротить: и приданого мало, и постели нет, и не одета, и не уцена…

— Айюшки, так уж ты и учишь, — снова вмешалась старшая.

— Цыц! Зато зрать даю.

— Не маленькие, сами едим, — поддержала сестру одна из девушек, такая же толстокосая, но потоньше и подвижнее.

«Эх, слабоваты у тебя тылы, Цильцюс», — подумал я и поднажал:

— Как хочешь: не дашь теперь, потом сам в волость повезешь. Тебе, видно, лошадей девать некуда. Пошли, ребята!

Грохнул гром, дождь захлюпал еще сильнее.

— Так сколько зе? — передумал Цильцюс.

— Много не возьмем. Мешок муки и несколько мешков картошки.

Хозяин, видимо, ждал, что попросим больше. Он расплылся и предложил:

— Ставлю магарыц.

Шкема заиграл марш на гребенке. Скельтис на ложках вторил ему. А Кашета с Крейвулисом пустились в пляс. Эта пара и бревно могла рассмешить. Вообразите саженного роста, тощую изогнувшуюся девицу, обутую в тупорылые немецкие сапоги, наряженную в куцую, вылезающую из-под ремня гимнастерку, поджавшую под себя коренастого, кривоногого, краснощекого кавалера! И хотя бы разочек улыбнулись танцоры. Нет, мечтательно положив подбородок на всклокоченную голову Кястаса, томно изогнувшись, лукаво опустив длинные рыжие ресницы, изображавший девицу Кашета вертел задом и выделывал ногами такие выкрутасы, что шесть сестриц прямо-таки заходились смехом, мальчишек разбудили.

— Ах, дорогой Кясталис, кабы выпрямил тебе кто-нибудь ноги, был бы ты как раз под стать, — Кашета выкидывал такие коленца, что все слезно плакали от смеха.

Вдруг танцоры разошлись и похватали дочек хозяина. Натанцевавшись, вышли во двор покурить.

— Видишь, Цильцюс, сколько я тебе зятьев привез.

— Как не видеть! В амбар лезть все вы зятья, а к алтарю — исци ветра в поле.

— Сам виноват. Надо уметь зятьев принимать.

— Конецно, девки — не политика, — гнул свое старик. — Из-за девок в тюрьму не угодис. Да только я и таким бы головы отрывал…

И так целый день по деревням: где уговорами, где шутками, а кое-где и обысками, пока не доехали до Ожкабуджяй. Там дождя как не бывало. Несколько капель упало, пыль слегка на дороге прибило, словно святой водой покропили.

Вдруг посланный вперед Скельтис плюхнулся на землю и подал знак остановиться. Ребята, пригибаясь, побежали к Йонасу. Помчался и я. Невдалеке от леса виднелась красивая усадьба. Возле дома расхаживал вооруженный мужчина. Видны были несколько винтовок, прислоненных к стене. В бинокль можно было пересчитать у этого вояки пуговицы на брюхе. На гумне жужжала молотилка. По манежу кружили лошади.

— Что делать будем? — спросил Йонас.

— Пусть Кашета с пулеметом проберется вон за тот пригорок, а мы — с боков. Беру на себя часового с винтовками, а вы — другую сторону. Только гляди, Вилюс, никого в нашу сторону из гумна не пускай.

На этот раз я уже не боялся. Подполз к последнему кусту, встал и кинулся бежать к усадьбе. Застрочил «бронюкас» Кашеты. У гумна заметались люди и сразу же исчезли. Я увидел их опять уже неподалеку от леса. Мужики бежали впереди, женщины за ними. Мы перестали стрелять — не палить же по женщинам. В доме остался только тугой на ухо, подслеповатый старик.

— Почему ваши убежали?

— Жить хотят.

— Почему бандитов поддерживаете?

— Жить хотим.

— Почему нам не сообщаете?

— Жить надо, — словно попугай, старик повторял одни и те же слова, глядел на нас угасшими гноящимися глазами и угодливо улыбался. Наше оружие заставляло старика быть не по годам гибким и услужливым. Я это понимал и кусал губы.

— Сами убежали, а тебя, старика, оставили богатство охранять?

— Все мое богатство — шесть досок. — По щекам старика покатились слезинки, но он еще пытался выдавить улыбку: — Может, березового соку подать?

Мы осмотрели усадьбу. На гумне молчала подавившаяся соломой молотилка. На току понуро качали головами лошади. В снопах торчали вилы. В комнате — бидон с березовым соком, ведро самогона, яичница яиц, наверное, на сорок и две пары новеньких американских ботинок на красной подошве.

— Бандитская толока? — спросил Шкема. — Лесные на подмогу прибыли?

— Все теперь такие, — спокойно ответил старик.

— Поджечь змеиное гнездо! — Шкема оттолкнул старика, схватил со стены лампу и швырнул ее в оклеенную газетами стену. Опрокинул самогон и стал искать спички.

Я думал — он шутит. Но Леопольдас схватил кусок бумаги и поджег. Подняв руки, старик кинулся ему под ноги. Только тогда я очнулся. Вышиб у Шкемы из рук огонь и затоптал.

— Вон отсюда, идиот! — заорал я во всю глотку. — Вон, пока рожа цела.

В комнату вошел Крейвулис. Он принес полную пилотку яиц. Я поразился, увидев, как он их уплетает — как хорек. Мигнет старику, разинет рот, сунет яйцо, почавкает и выплюнет скорлупу…

Я и его, «хорька», попер из комнаты.

Потом мы со Скельтисом вписали в листок, что берем в счет поставок мешок муки, свеклу на борщ, шесть буханок хлеба, тридцать уже выпитых «хорьком» яиц, бидон с березовым соком, две пары американских ботинок, беконную свинью и… четыре винтовки. Пусть-ка с такой записью сунутся в волость сдавать квитанцию о выполнении поставок! Я нарочно вписал винтовки. С такими мы не церемонимся и теперь.

Во дворе Крейвулис, прикрепив к винтовке штык, отсчитал три шага и по всем правилам подал себе команду:

— Шты-ком ко-оли!

Свинья, даже не взвизгнув, испустила дух. Выпотрошив ее, мы вскинули тушу на подводу и уехали.

— Скажи своим, — предупредил на прощанье старика Скельтис, — чтобы перестали в прятки играть. Пусть не дожидаются, пока мы вторично приедем.

— Скажу, скажу! — Старик кинулся целовать ему руку. — Обязательно скажу, господа. И от себя еще добавлю…

В казарме я нашел вызов в школу. Ну и счастлив же я был! Сколько думал, сомневался, мучился, а тут — бац! — документ уже на столе. Значит, разобрались, где ложь и где правда. Ни на какие паскудные характеристики не посмотрели! Разве я не говорил этому слюнтяю, что там умные люди работают?! Вышло-таки по-моему. «А может, просто характеристика еще не дошла», — мучили меня сомнения.

Я помчался к Намаюнасу за советом.

— Может, не ехать?

— Я тебе не поеду! Обойдемся тут и без тебя. А тебе, морда ты щенячья, еще учиться и учиться. Маня, дай-ка водочки! Такое дело вспрыснуть надо!»

«Что же на самом деле побудило меня надеть шинель? Почему я стал офицером? С кем собирался воевать и кого защищать? — уже не впервые спрашивал себя Арунас и не находил ответа. — Прежде всего отряд добромила. Туда я попал, желая научиться искусству самбо. Потом… Нет, не из любви к чекистской работе, не из желания стать всесильным и всезнающим. Это было чувство самозащиты. Позже — желание воспротивиться воле отца, желание быть самостоятельным, независимым от его должности и имени.

И опять самозащита. Неужели это все? Нет, должно же еще что-то быть, должно…

Рая! Это ради нее я был готов на все. Нет, Рая ни при чем. Зависть. Ведь я во всем следовал примеру Альгиса, подражал ему. Но где же тогда я сам? Неужели меня нет? Остается только какое-то глупое упрямство и желание победить.

Просто глупейшее самолюбие. Нет и нет! Все это я выдумал от безделья. Вбил себе в голову. На самом деле все было иначе: мне всегда немного недоставало смелости. Ее-то я и решил приобрести в кружке самбо. Мне не хватало мужества — я думал помочь себе офицерским мундиром и погонами. Но ничего я не приобрел, ничем не помог себе. Не там искал, не за тем кидался. Все-то я делал только для собственного благополучия. Надеялся мундиром защититься от себя самого…

А долг? А комсомол?