Операция не удалась.
— Кто из вас виноват? — спросили у Намаюнаса после возвращения.
— Никто. Виноваты неправильная информация и не совсем удачная «легенда».
— Это исключается. Легенду готовили слишком ответственные товарищи.
— Значит — простая случайность помешала.
Напарник Намаюнаса обвинил Антона. Начались проверки. Наконец дело кончилось назначением на дальний Север, начальником лагеря.
— Делу революции везде можно служить. Важно, что партия убедилась в моей честности, — говорил Антон жене.
Прибыв с семьей на место назначения, Намаюнас обнаружил, что его повзрослевшим детям негде будет учиться.
«Володьке — пятнадцать, Надюше — тринадцать… А мне казалось все эти годы, что время остановилось». Глядя на сына, Антон впервые подумал, что его собственная жизнь уже почти прожита и остается только достойно завершить ее.
Детей пришлось оставить в городе, в интернате. А они с Марусей отправились в огороженный колючей проволокой, вымощенный деревянными чурками, лагерь.
И здесь, в этом болоте всяческого отребья, Намаюнас пытался бороться за человека. Все силы, все умение и терпение он направил на эту борьбу. И кое-чего добился.
Однажды, проверяя зону, он остановился около заключенного, который его не поприветствовал. Недовольно окликнул:
— Это что еще значит?!
Заключенный не ответил. Распрямившись, прерывисто сказал:
— Дай отдышаться, Антон Марцелинович!
— Ва-аня?! — потрясенно выдохнул Намаюнас. — За что тебя?
Говорили они, наверное, долго. Намаюнас очнулся, заметив, что рядом с ним стоит по стойке смирно его заместитель.
— Капитан Гладченко, этого заключенного завтра назначьте ко мне домой на пилку дров! — распорядился Намаюнас.
— Товарищ начальник, — шел за ним по пятам заместитель.
— Что там еще?
— Он на особом режиме…
— Дважды приказывать не привык.
В тот день он впервые ощутил боль в левой стороне груди.
На следующий день Маня протопила ванную, наварила пельменей, накрыла на стол, поставила бутылку белой. Встретили Рубцова, как полагается встречать дорогого гостя, доброго друга. Помывшись и поев, они завели беседу под водку…
Вскоре Намаюнас, вызванный в Москву по служебным делам, подробно обо всем написал и попытался попасть на прием к наркому, чтобы заступиться за друга. Но дальше канцелярии не проник.
Пришлось оставить заявление. Домой ехал поездом, как и сегодня. На сердце стало как-то полегче, вроде сделал большое дело. Думал, что встретят его, как самоотверженного человека, что с полпути вернут в Москву, разобравшись, и даже извинятся, что не впустили…
А вышло все наоборот!
Затоптав у порога окурок, Намаюнас отпер дверь своим ключом, вошел в дом и, не зажигая света, тихо позвал:
— Маня!.. Маня!..
Никто не отозвался. Осторожно приоткрыв дверь спальной, Антон чиркнул спичкой. Никого. На столе прикрыт полотенцем ужин, рядом записка:
«Нашелся Володя. Не сердись, что уехала, не дождавшись. Ты все равно не сможешь из дому тронуться. Буду писать. Телеграфировать. Я как с ума сошла. Жди. Маня».
Ему хотелось кричать «ура!», к горлу подступил комок, ноги в коленях ослабли… Он вцепился непослушными руками в стол, усилием воли прогнал волнение. Придя в себя, кинулся обратно на станцию узнавать, куда жена купила билет.
— Всего-навсего до Вильнюса?
Намаюнас медленно возвращался домой. Светало. Какая-то мощная сила собирала тяжелые тучи в непроглядные груды и гнала их на край неба. В просветах розовело небо. Грязь под ногами подернулась ломкой стылой коркой. На черной кобуре револьвера нарос нежный серебряный иней.
На окнах виднелись узоры — крупные, плотные.
«Ох и натерпятся ребята! — вспомнил он оставленных в тайниках Альгиса с Арунасом, но сейчас же все заглушил вырвавшийся из самых глубин души возглас: — Сын нашелся!»
4
Намаюнас лег на диван, заложил руки за голову. Он пытался представить, как теперь выглядит Володя. На кого похож? Высокий, как он, или в мать — низкий? И главное — что он за человек? Что делал в войну? Может быть, он о Надюше что-нибудь знает?
Лицо сына вспомнить не удавалось. У них не было ни одной фотографии детей, ни одной памятной вещицы. Все осталось там. Перед его взором проносились отрывочные картины, в которых он видел Володю то играющим в кубики, то испуганным, прячущим за спиной руку с отцовскими папиросами.
— Курил? — слышит он свой голос.
— Курил.
— Вкусно?
— Не…
— Так зачем приучаешься?
— А ты — зачем?
Слова звучат в памяти, а лица не видно. Пустой разговор, незначительные слова память хранит, а лица близких исчезают…
«Какой он теперь?» — Антон до боли трет виски, но ничего представить не может. Надюша была ласковее. Терлась о его колени, щебетала милые пустяки…
В мыслях мелькают обрывки давних разговоров, сцены, и Намаюнас, охваченный волнением, жует потухшую папиросу, не чувствуя горечи.
«Какой Володя — открытый и смелый, как Альгис? Или пустозвон, как Гайгаленок? А может, ни то ни се?
А ведь напрасно, совсем напрасно нам тогда хотя бы фотографий детей не разрешили захватить».
Даже радость известия о сыне не смогла прогнать у Намаюнаса воспоминаний о том страшном дне, когда его взяли, прямо с дороги.
Вернувшись из Москвы, он едва успел снять шинель и сесть к столу за обед. Даже подарки, которые он привез родным, не дали ему развернуть. И теперь еще звучит в ушах тот нервный, повелительный стук.
— Войдите.
Вошли два красноармейца и капитан Гладченко. Он положил на стол бумагу — ордер — и, не поднимая глаз, сказал:
— Вы арестованы! — И для чего-то взглянул на большие наручные часы Кировского завода, ход которых можно было слышать из другой комнаты.
Маня бросилась укладывать вещи Антону. Сложила, обняла мужа, и только тогда Гладченко пояснил:
— Я употребил множественное число — вы оба…
— А как же дети, Мироныч?… Мы как раз собираемся проведать их.
— С детьми ничего не случится. И лучше вам, гражданин Намаюнас, называть меня «товарищ капитан».
Просить о чем-либо было бессмысленно. Ничего не позволил взять с собой. Собрал все бумаги, письма, фотографии и опечатал.
С того дня прошло восемь лет. Горы можно своротить за такой срок… Всю войну, после войны он искал, писал, писал, куда только мог, и надежду потерял. И вдруг так неожиданно нашелся Володя. В такой день не грех и выпить. Намаюнас подошел к буфету, вынул графинчик с водкой, повертел в руках, посмотрел и поставил на место. «Лучше потом, когда Владимир Антонович сядет со мной за один стол. Теперь ему не нужно будет стесняться своего отца. На фронте я честно заработал себе доброе имя — никогда не прятался ни за звание, ни за ордена, ни за раны… Второй раз пришлось заново все заслужить…»
Наступило утро. Намаюнас помылся холодной водой и пошел на работу. На улице уже было людно. В костеле звонил колокол. Вокруг тополей на церковном дворе с криком носились вороны.
Ощутив тепло при мысли, что нашелся Володя, Антон Марцелинович улыбнулся местечку своей горькой, «железной» улыбкой.
ПЕРЕЛОМ
1
Тускнели звезды, улегся ветер, подходила к концу самая длинная ночь в году. Вокруг все еще тонуло во тьме, но Альгис чувствовал приближение утра. Летом в такую пору уже протягиваются длинные светлые тени, а зимой — лишь воздух становится редким да крепчает мороз, свирепый, докучливый предутренний мороз.
Трудно сказать, что изменилось, но совершился незримый и решающий перелом в пользу света. С этого момента шаг за шагом — почти незаметно для глаза, но неотвратимо — свет побеждает темноту. Все вокруг возрождается к видимой жизни.
Альгис наблюдал за этим таинственным и чудесным переломом, стоя у оконца. Ощущение предрассветной перемены подействовало на него умиротворяюще. Измученный, натерпевшийся за ночь, он незаметно для себя уснул. Спал стоя, плечом опираясь о трухлявую раму окошка, обхватив руками автомат и низко склонив голову на грудь.
