Разозлился и я — подумаешь, принцесса выискалась — и едко ответил:

— Все вы одним миром мазаны. Только не надо гладить против шерсти.

Рая промолчала. Поправила платок и побежала от меня, как от прокаженного. Догоняя ее, я извинялся:

— Прости, я просто так, в шутку… В следующий раз спрошу разрешения…

— Вы страшный человек. Ради своего удовольствия вы по трупам шагать можете.

Мне надоело гнаться за ней, и я сказал:

— Перестань изображать фарфоровую невинность. Мне кажется, и ты уже вышла из того возраста, когда верят, что детей аист приносит…

Она остановилась, обернулась и сказала, задыхаясь:

— Я вас ударю!..

Я громко засмеялся. Она? Меня? Нет, такую шутку не часто услышишь! И все же она ударила. Вернее, коснулась теплой ладонью моего лица. Разве так бьют? Я почти не почувствовал удара, но это был жест, полный презрения, унизительный. Схватив ее руку и не сдерживая ярости, я крикнул:

— Ты соображаешь, что наделала?!

— Ударила негодяя. О, если бы я была мужчиной!.. Вы не успели бы и этого спросить.

А сама дрожала, но не от страха — от возмущения. Я повернулся и пошел прочь… Ее каблучки застучали по другой улице.

Ох и злость меня разбирала: я презирал, проклинал и себя и ее, было невыносимо больно. Пришел и напился.

Наутро Ближа, едва переступив порог, спросил:

— Ну, где твоя красивая машинистка?

— Не пришла.

— Я так и думал.

Эти слова словно крапивой меня стегнули. Он думал! Если старик пристроил меня к нему, так это еще не значит, что я какой-то второсортный, что на мне клеймо. Он знал! Видали, какой провидец! Все он знает! Все видит! И только ради нас, грешных, раньше срока не отправляется в рай.

Пока я соображал, что ответить, Ближа подмигнул и скрылся за дверью своего кабинета. Я сидел, ничего не делая, так как дал себе клятву больше не прикасаться к машинке. Мне надоело быть в этой дыре пешкой, захотелось интересного занятия, хотя Ближа по каждому поводу твердил, что его секретарская работа и работа машинистки одинаково почетны.

Как бы не так! Небось, получая зарплату, никогда не ошибется, мою не возьмет. Для шофера отвел угол в котельной, а сам занял кабинет бывшего английского посланника — с креслами, с камином, словно мало чести быть на секретарской должности и нужно набивать себе цену такими вот декорациями.

Ближа принес новую кипу бумажек на перепечатку.

— Поторопись.

— Не буду.

— Ты что, ошалел?

Ох, как хотелось тогда выложить ему все: и об этом равенстве, и о конституционной чести, но смолчал, хотя не из страха. Ответил равнодушно:

— Завтра придет Рая и напечатает.

— Это мужской разговор. А я думал, что ты выкинул какое-нибудь свинство…

Чуть тогда я ему по физиономии не съездил. Еле сдержался. Он отступил, посмотрел на меня близорукими совиными глазами и извинился:

— Я пошутил.

Тесно мне стало в этом прокуренном штабе молодежи. Знал, что, если дотронусь до машинки, тут же разнесу ее на кусочки. Оделся и вышел. Решил разыскать Раю и доказать Ближе, что обо мне никто и никогда не может судить заранее. Я знал имя и занятие девушки, специальность ее спасителя. Довольно много. Вначале нашел адрес курсов машинописи. Там Раи не было. Затем звонил во все больницы, узнал, что врача, приютившего в годы войны еврейскую девушку, в них нет. Осталась милиция. И все же около полуночи я постучал в дверь Раи.

— Кто там?

— Я! — сказал я как можно внушительнее, будто это слово имеет магическую силу.

— Что вам нужно?

— Пришел извиняться, — эти слова прозвучали уже не так веско.

Она долго не открывала, советовалась с кем-то. Потом дверь отворилась, и на пороге показалась смущенная Рая; на ее плечи был накинут мужской пиджак.

— Я так и думала…

И она туда же — думала! Смотри-ка, и эта уже научилась видеть насквозь и даже глубже, словно я стеклянный. В тот миг я понял, что весь мир делится на две части: на тех, кто имеет право читать мораль, и на тех, кто вынужден ее выслушивать. А если бы им почитать, а? Куда там! Сейчас же скривят рожу. Но я поклялся ни садиться за машинку.

— И что же вы надумали? — спросил, не горячась.

— Что вы не такой плохой, как показались мне вчера.

— Спасибо за комплимент. Вчера и впрямь не очень красиво вышло. Почему вы не вышли на работу?

— Потому что не хочу работать с людьми, которые так себя ведут.

Пришел я не столько за прощеньем, сколько себя показать. Но Рая мне понравилась — красивая, упрямая, недоступная.

— Обещаю не ухаживать за вами больше, хотя вы мне и нравитесь.

Но даже это на нее не подействовало. Она попросила не оскорблять ее и уже хотела закрыть дверь. Я ухватился за последний аргумент:

— Вы дали слово, вы обманываете всю комсомольскую организацию.

— И много там таких вертопрахов, как вы? — Рая сначала с лихвой отплатила мне за вчерашнее и лишь после этого согласилась прийти на работу.

Вернулся от больного ее приемный отец. Он поздоровался, вымыл руки и сел пить чай. Рая пригласила меня.

— Он целый день нас искал и только теперь нашел, — смущенно объяснила девушка мое присутствие.

— Кто-нибудь заболел?

— Нет, — она зарделась. — Это тот…

— Ах, это твой вчерашний спутник?

Я понял, что он знает обо всем, и старался не смотреть ему в глаза. «Подумаешь, преступление совершил! Миллионы парней целуют миллионы девушек, и мир от этого не переворачивается. Наоборот, без этого за несколько десятилетий земля опустела бы, как Сахара. Землетрясение, видите ли, произойдет, если поцелуются с его евреечкой. Да и вообще — почему всем можно, а мне нельзя? Разве я не такой, как все? Рыжий я, что ли?» Собравшись с духом, поднял глаза: он тоже смотрел на меня, но сразу же отвернулся. Легко наблюдать за тем, кто сидит с опущенной головой.

— Пойду прилягу, — сказал он и с трудом поднялся.

Не стал засиживаться и я. Простился с обоими и ушел.

Утром Рая пришла на работу. А я перебрался в отдел школ. Слушал, как стучит машинка, и строил планы. Я не имел права проигрывать. Во что бы то ни стало докажу и Ближе, и ей, что не такой уж я простак. Ведь нет ничего плохого в том, что человек хочет смеяться последним!

А машинка стучала, дразнила, заставляла меня без всякой нужды бегать с разными бумажками, надо не надо — отдавать печатать, словно у меня другой работы не было. Через несколько дней, нет, кажется, через неделю, я предложил Рае сходить в кино. И, видимо, поторопился.

— А как же ваше слово? — спросила она.

— Есть обещания, которые не могут выполнить даже святые.

Она не поверила — слишком жалобно я произнес это.

— Вы комсомолец…

— Это ничего не меняет.

— Наоборот. Мне кажется, положение у вас безвыходное.

Она учила меня терпению. Но ничего из этого не вышло. Терпения мне и теперь не хватает. Я не Бичюс. И не Скельтис».

Арунас потерял нить мысли и снова стал мечтать о теплой постели и о горячем чае с водкой.

На смену мыслям пришел сон.

Альгис не спал. Внезапно со стороны дома донесся шум. Взяв автомат, он глянул в щель. Во дворе двигались едва различимые тени.

— Сочельник завтра. Стану я в праздник возиться со свиньей! — Альгис узнал голос Шкемы.

— Ну, хотя бы до утра подождал, — уговаривал женский голос.

— Пока все приготовлю, как раз и рассветет.

Шкема прошел по двору в сторону амбара, вбил в землю столбик, к которому привязывают свинью перед тем, как забить, принялся носить солому, на ходу распоряжаясь:

— Воды нагрейте. Да брагу доглядите. Придется самогон гнать. Старый допили — нечего будет поднести ни стрибукам, ни этим, разрази их гром. Говорят, Длинного Черта уже не будет, — значит, лесные разойдутся, что с цепи сорвутся.

«Длинный Черт — это я. Прозвище дали мне зеленые, и разнеслось оно по всей волости вместе с фамилией, именем и всякими баснями обо мне. Что ж, Длинный Черт так Длинный Черт, если им так больше нравится. Интересно, почему это недоволен мной Шкема? Если уж по правде говорить, то не я ему, а он мне должен».