— Длинного не будет, Гайгаленок остается.

— Этот сговорчивее. Фанаберии много, оттого и подступиться к нему легче. Да и с Домицеле он… То ли зять, то ли так, сбоку припека, не поймешь. Вроде дань платим…

«Если Арунас слышит, не простит он старику эдакой демократии».

— Маре, с какой стороны ветер? — снова принялся командовать Шкема.

— А ты глаза раскрой да на трубу погляди, — ответила жена.

Шкема в ответ громко высморкался. Застучал клумпами[8]. По их стуку Бичюс понял, что за ночь прихватил морозец. Недаром у него коченели руки и ноги, промокшие с вечера, как ледышки застыли. Но ему нравилось так вот сидеть, все видеть и слышать, самому оставаясь невидимым и неслышимым. Нравилось ему и то, что люди могут свободно, не пугаясь его автомата, говорить о нем и его товарище. Поэтому он с нетерпением ждал, когда снова раздастся глуховатый бас Шкемы.

«Вот он какой, председатель апилинки[9]. Когда мы бывали у него в гостях, таким тихоней казался. А тут голос изменился — не дрожит, раскатистый стал. До чего же обстоятельства меняют человека! Да, легко хорохориться перед бабами, когда вокруг нет ни одного мужчины. Было время, и я куражился перед теми, кто послабее. Говорю «время», словно мне уже за пятьдесят перевалило. Но ведь бывает, что в короткое время человек узнаёт больше, чем за целую жизнь. Я говорю не об ученых, которые полжизни готовятся к открытиям, а вторую половину — защищают или осуществляют их. Я думаю о солдате, которому жизнь иногда подсовывает такое, к чему он никогда не готовился и что начинается по-разному, а заканчивается всегда одинаково…

Я вот готовился к иному, а вышел из меня всего лишь рядовой народный защитник. Помню, когда впервые получил приглашение на партийно-комсомольский актив, глазам своим не поверил, побежал уточнять.

— Товарищ Гайгалас, может, это не мне? — я протянул свой пригласительный билет.

— У нас ошибок не бывает. Читай, — он разложил на столе список. — Альгис Бичюс, комсомолец, далее — адрес твоей гимназии. Кроме того, ты единственный честный человек в этой крепости буржуазных интеллигентиков. Вот так, дылда!

Был я действительно безбожно долговязым. А он за словом в карман не лез. Я обиженно отошел: ведь рост, в конце концов, не от меня зависит. Но что толку спорить с этой бумажной душой. Зашел к секретарю. Тому понравилась моя дотошность.

— На повестке дня — восстановление города. Готовься к выступлению. Расскажешь, что на этот счет думают гимназисты.

— Мы обязались отработать по пятидесяти часов каждый:

— Об этом и расскажешь. Кроме того, прикинь, кого бы еще в гимназии привлечь на нашу сторону.

— В комсомол? Там есть замечательные парни. Я уже нескольких сагитировал.

— Особенно не зазывай, но если парень с огоньком, тащи сюда. Смотри только, чтобы бдительность была на высоком уровне. Болтун — находка для врага.

Из горкома я выбежал чуть ли не вприпрыжку. Вот это да! К выступлению готовься! В тот же вечер засел за пыльные подшивки газет. Все перечитал, пока речь отгрохал странички на две: в основном в ней говорилось о развалинах, а о строительстве всего несколько слов, да и то в будущем времени.

В день актива пошел к директору отпрашиваться с уроков.

— Бичюс? — Он взглянул на меня поверх очков. — Мы как раз говорили о вас. Учителя жалуются, что очень много уроков пропускаете. Семестр подходит к концу.

— Я работаю. — Мне не хотелось рассказывать ему о своих комсомольских делах.

— Нам это известно. Мы ничего не имеем против. Но все-таки в гимназии основное — учение, письменную по математике вам придется написать.

— Конечно, напишу. Но сегодня я очень занят, — пробормотал я и неохотно и смущенно положил на стол пригласительный билет.

Директор надел очки, поглядел на бумажку, прочел, поднял очки на лоб, смерил меня взглядом, словно рубанком прошелся, и воскликнул:

— Прекрасно! Господин… гм, товарищ Лапейка! — позвал он инспектора гимназии. — Отдел образования сетовал, что во вверенной нам гимназии нет ни одного комсомольца. А это кто? — он указал на меня пальцем. — Самый настоящий комсомолец, да еще активист — наша власть.

Мой пригласительный обошел всех учителей. Я видел, с каким вниманием они разглядывали меня, словно диковину. Не меньшее впечатление произвела треугольная печать. Мне казалось, что мой авторитет перерос меня самого. Но скоро я понял, что ошибся. Они попросту испугались меня!.. И сразу заговорили шепотом, через каждое слово вставляли «товарищ».

— Итак, товарищ Бичюс, — потирал руки директор, — может быть, после актива вы и нас проинформируете? Возможно, и мы чем-нибудь посодействуем… А письменную работу мы в один из дней после уроков одолеем, не так ли? — Он улыбался, словно я был господином инспектором.

Не чуя земли под ногами, не шел, а летел я на городской актив. У входа протянул пригласительный.

— Билет! — сказал пожилой милиционер.

Я достал, показал, прикрыв большим пальцем номер, как делал мой брат.

— Пожалуйста, — кивнул тот и, улыбнувшись, козырнул.

Очень хотелось сесть в первый ряд, однако не хватило смелости, и я пристроился в конце зала. Прикрыв газетой учебник алгебры, стал зубрить правила и формулы. Раньше я, наверное, только проглядел бы их, но теперь решил выучить как полагается, чтобы не ударить лицом в грязь перед директором. Ведь я — актив! А в словаре иностранных слов сказано, что активисты — наиболее деятельные члены какой-нибудь организации.

Доклад сделал секретарь партийного комитета Норейка, одетый в форму полковника. Мне это очень понравилось, и я записал в блокнот, полученный при входе в зал: «Воин на фронте мирного труда. Мы победим!» Больше писать ничего не стал, места пожалел: тогда еще трудно было с бумагой, писать приходилось на обороте листов, вырванных из старых бухгалтерских книг. Вдруг докладчик назвал нашу гимназию. О нас! Я навострил уши, словно ожидая выстрела.

— Почему четвертая мужская гимназия обязалась отработать на восстановлении города вдвое больше, чем первая? Ведь и там и здесь учится наша молодежь, и тех и других воспитывают советские учителя, а результаты, как видите, разные. Почему? А потому, что комсомол, товарищ Ближа, забывает о работе среди молодежи.

— Это неправда! — сам не знаю, как вырвалось у меня.

Сидящие в зале повернулись в мою сторону. Захотелось залезть под скамейку, растаять, исчезнуть, лишь бы не видеть этих серьезных, даже суровых взглядов. Докладчик не рассердился. Он отложил в сторону листки доклада и спросил:

— Почему неправда?

— Потому что и у нас нашлись такие, кто предлагал всего по двадцать четыре часа, словно это ультиматум. Но я спорил и настоял на том, что учащимся просто стыдно брать обязательство меньше пятидесяти… — Во рту пересохло, язык заплетался, я покраснел как рак.

— А вас кто обязал?

— Совесть!

— Видите, товарищ Ближа, — стихийно. Это лишь подтверждает мои слова. — Он снова склонился над докладом и продолжал читать. В мою сторону больше никто не глядел.

Во время перерыва ко мне подбежал Ближа, сунул кулак под нос и, не успев отругать, сказал:

— Идем, сам Норейка хочет с тобой познакомиться. Смотри, чтоб только без всяких выкрутасов!

Я перепугался. Едва приподнялся, как теплая слабость охватила руки и ноги, тело покрылось испариной, я качнулся и неуклюже сел на скамью.

— Ты что, выпил? — побледнел Ближа.

— Нет, просто так, оступился, наверное.

Полковник пил пиво в буфете. Подал мне руку, угостил.

— А сто часов удалось бы, товарищ Бальчюнас?

— Запросто! — Я не поправил его. — Ученики согласны, хоть сейчас. Вот только учителя… Ворчат, уроки, мол, пропускаем, успеваемость снижается. Но вы не верьте. Я по вечерам на станции грузчиком подрабатываю. А учусь неплохо и свои часы уже отработал. Теперь вторую норму даю.

— Откуда ты такого выкопал, Ближа? — спросил секретарь.