— Мои люди тоже ведь работают, — скромно ответил тот и подмигнул мне.
— Ну и назначайте его комсоргом, чего ждете?
— Мы собирались, да стажа ему не хватает.
— А где их, со стажем, возьмешь? Все только входит в нормальную колею. Сколько вам лет?
— Шестнадцать.
— Гм…
— Семнадцатый!
— Гм-гм! — Норейка почесал нос. — Сколько первичных комсомольских организаций вы создали в гимназиях?
— Только эту одну, — промямлил Ближа.
— Ой, Альфонсас, Альфонсас, — погрозил пальцем Норейка и снова стал расспрашивать: кто мои родители, братья, родственники, в каком классе я учусь. — Рад был познакомиться. Учитесь! Нам образованные люди очень нужны. Ох, как нужны. Я сам по ночам штудирую. — И снова пожал мне руку.
Долго еще я ощущал это рукопожатие. Хотелось петь. А Ближа морщился и, отведя меня в сторону, напомнил о земных делах:
— Имей в виду, если не создашь в гимназии первичную, — на бюро вытащу. Все!
А я и знать ничего не хотел. Все смотрел на свою руку. Стало быть, учеба не такой уж грех для комсомольца. Гайгаласа, назвавшего меня «несчастным гимназистиком», я уколол:
— Что ты понимаешь! Сам Норейка по ночам учится. Ясно?
Он хлопал глазами, будто филин.
— Между прочим, у букиниста я видел книжечку, где написано, что на машинке нужно печатать по меньшей мере четырьмя пальцами.
Весть о моем подвиге на активе облетела город намного раньше, чем я встретил директора. Вернее, он сам разыскал меня, поздравил и, отведя в кабинет, задал письменную работу. Я справился. Устно тоже неплохо ответил. Затем обсудили общие дела.
— Насчет ста часов мы поговорим на педсовете. Очень приятно, что вы вступились за свою гимназию. По традиции все заслуги всегда приписываются первой. Теперь будут знать, с кем дело имеют.
— Я выполнял свой долг.
— Пригласил бы вас участвовать в заседании педсовета, но это, может быть, со временем. Кроме того, неизвестно, как к этому отнесутся мои коллеги — ваши учителя.
После педсовета ко мне подошел учитель истории Шакнис и попросил:
— Может быть, и в моем классе выступите?
— Но ведь у вас восьмиклассники…
— Так что же? Они-то не комсомольцы.
Я пообещал и сам испугался своих слов. Почувствовал, что успеху моему приходит конец. Ведь восьмиклассники нас, пятиклашек, и за людей не считали. Замечали лишь для того, чтобы щелчком наградить. Хоть я был комсомольцем и ростом не уступал им, все же — восьмиклассники. Боязно. Спас меня Гайгалас. Он пришел в гимназию, щеголяя офицерской формой с иголочки, сверкая начищенными сапогами. Потрагивая подрисованный с помощью карандаша пушок над губой, разглагольствовал:
— Ну, комсорг! Сегодня писал проект постановления. Как в аптеке — ни одного лишнего слова! Теперь ты — идеологический лидер гимназии, будешь получать зарплату, шестьдесят девять червонцев в месяц. Прения считаю закрытыми. С тебя причитается…
Я впервые пил вино. На свои собственные, заработанные лопатой. Вот уж не думал, что в годы войны, кроме чая, молока и ситро, можно еще что-нибудь достать — пиво или водку.
— Может, водочки? — предложил Гайгалас.
— Нет, пей один. — Я поспешил отказаться, так как чувствовал, что и от вина голова идет кругом.
Арунас пить один не стал. Перехватил у меня до получки 15 червонцев, которые я отложил на покупку ботинок, и куда-то подался.
— Бывай, — сказал, прощаясь. — А насчет восьмиклассников ты не волнуйся, придумаем что-нибудь! Мы им революционера с подпольным стажем раздобудем. Пусть-ка тогда посвистят…
Таким был Арунас. И как он изменился! А может быть, я изменился? Может, с моих глаз спала розовая детская пелена и я прозрел, как слепой щенок? Или преждевременно повзрослел? Поди разберись…»
Где-то рядом всплеснул крыльями голубь, мягко прошуршав, невесомо сел на кучу ячменя.
— Гуль-гуль, горлинка, — улыбнулся Альгис и стал разминаться.
2
Занимался хмурый рассвет. Арунас спал беспокойным, тревожным сном. Ему снился Намаюнас.
«Познай себя! Познай!» — повторял начальник и гонялся за ним с огромным ножом. Арунас рвался бежать и никак не мог стронуться с места. Ноги прилипали к земле, было нестерпимо жарко, не хватало воздуха. Больше всего Арунаса страшило, что Намаюнас разрежет его и увидит, что у него внутри. Он сопротивлялся, умолял, а Намаюнас с Бичюсом все повторяли: «Познай себя!»
«С ног, с рук начинайте, только не троньте сердца», — плакал Арунас.
«Познай себя!» — мучила его Рая, вдруг появившаяся рядом с Намаюнасом и Бичюсом.
Арунаса охватила тоска, он метался во сне…
3
Рассвело. Припав глазом к щели, Альгис видел, как Шкема выгнал из хлева откормленного борова, до того толстого, что еле держался на ногах, заваливался на бок. С трудом боров дотащился до кола, осел на задние ноги и лениво захрюкал. Шкема вынул из-за голенища остро отточенный немецкий штык, попробовал на ладони.
— Пац-пац-пац, — приговаривал он, почесывая борова. Затем бросил взгляд на штык, на борова, примерился.
Буркнув: «Короток будет», пошел в дом и сразу же вернулся с винтовкой. Щелкнул затвором.
— Ошалел ты, что ли? — подскочила жена и ухватилась за ствол.
— А что! Ты, что ли, резать свинью станешь? Тебя спрашиваю? А не можешь, так не квохчи. Пусти!
— Спятил старик. Вокруг леса, а он — стрелять. Не дам!
Винтовка повернулась в сторону Альгиса.
«Неужели выстрелит?..» — Альгис отпрянул и не додумал: ствол сверкнул, плюнув прямо в глаза пламенем… В тот же миг раздался треск и посвист пролетевшей у самого виска пули. Альгис ощутил ее жар — будто кто провел по щеке раскаленным железом. Ощупал лицо. До щеки нельзя было дотронуться. «Гад! Так недолго и на тот свет вместе с боровом угодить». Приподнялся и снова выглянул наружу. Шкема поднимал свалившуюся от испуга жену и смеялся:
— Ну, чего ж ты отпустила? Сразу видать — баба. Свалилась и ноги кверху. Разве так от нее защитишься? Руки поднимать надо, чтоб не стреляли!
Женщина отряхивала юбку, переступала с ноги на ногу, все никак не могла успокоиться. Немного придя в себя, спросила: — Это ты нарочно, да?
— Без воли божьей и волос с головы не падает. А тут такая машина. Уж сама не выпалит, — хорохорился старик.
— Во имя отца и сына… — Шкемене перекрестила мужа и попятилась. А он между тем поднял винтовку и выстрелил мирно хрюкающему борову в ухо.
Огромная туша тяжело осела. Хлестнула кровь.
— Таз давай! — заорал Шкема. — Кровь сойдет, без юшки[10] останетесь!
Выбежала дочка. Вдвоем с матерью они наклонились над дергавшимся в судорогах боровом.
— Я свое сделал! — сказал хозяин. — Пойду ствол прочищу.
«Где я слышал эти слова? — подумал Альгис. — Ах, да, это любимая присказка Арунаса.
Приведя в гимназию лектора, он сказал мне:
— Я свое сделал. Товарищ Ненишкис, лектор. Я спешу, а ты тут шевелись, поворачивайся за двоих. Не забудь путевку в горком занести. Компривет, мальчик! — Помахал рукой и убежал.
Директор стал упрашивать провести лекцию не только для восьмого класса:
— Что вы, товарищ комсорг, подобные события у нас в гимназии не так уж часто случаются. Товарищ Лапейка, предупредите всех руководителей старших классов, чтобы после перемены вели учеников в актовый зал.
Когда мы вышли из кабинета, зал уже был полон и гудел, как улей. Директор пропустил нас обоих вперед. Едва мы переступили порог, учитель физкультуры скомандовал:
— Гимназия, встать! Смир-рно!
Мы поднялись на сцену, сели, а в зале снова раздалась команда:
— Гимназия, сесть!
Страшно волнуясь и заикаясь, я представил гостя. Потом вынул полученный на активе блокнот и раскрыл его перед собой, словно собирался выступать. Теперь я вел в нем словарь латыни. Слушая лектора, не заметил, как директор взял блокнот, и, только услышав шепот, понял, что он видел мои записи:
