— И с человеком так бывает: только после смерти узнаю́т о нем всю правду, а тут… — Не найдя, чем закончить мысль, Бичюс умолк.

Товарищи ждали продолжения. Но первым заговорил Скельтис:

— То-то, что после смерти… — В голосе его прозвучала горечь.

Все смотрели на Альгиса, но тот молчал, наблюдая, как струйки текущей по стеклу воды причудливо изменяют форму дерева.

«У каждого свое разуменье и своя мера, — вспоминает он слова отца, — потому и правд в мире столько, сколько людей на свете».

Дождь поднимал над землей белесую пелену брызг.

— Такой дождина только поздней осенью да ранней весной бывает: третий день льет без продыху, — снова заговорил Бичюс и мысленно обругал себя за то что болтает вздор. Однако молчать он тоже не мог. Чувствовал, что подступает страх перед надвигающейся пустотой, и не знал, как побороть его. А может, и не хотел. Подойдя к календарю, сделанному из школьной тетрадки, взял болтающийся тут же на веревочке карандашный огрызок, зачеркнул еще один день службы и возвратился к окну. — Ползет, ползет капля по стеклу, набирается росту, глотает другие, жиреет, набухает, словно ей никогда не придется на землю пролиться, — сказал он вполголоса. Друзья молчали, по старой привычке ожидая, куда на этот раз уведет их мыслью комсорг из прокуренного, пропахшего кирзовыми сапогами помещения. Ждал и сам Бичюс, но вдохновенье сегодня не спешило. Пришлось закруглиться: — Вот так и между людьми случается.

Снова отозвался Скельтис:

— Черт подери! Ты, Альгис, в окно на капли смотришь, а все умеешь так повернуть, будто о себе рассказываешь. Иной раз я подумываю: уж не убавил ли ты годков десять — пятнадцать себе?..

— Да я вроде ничего особенного не говорю. Просто привычка такая — наблюдаю, думаю, прикидываю. Глядишь, кое-что и получается порой.

— Нет, я серьезно, товарищ комсорг.

— И я не шучу. Прежде всего я уж больше не комсорг. А кроме того, так и быть признаюсь: когда ехал к вам, мне в горкоме комсомола три годка накинули, так что в старики пока не гожусь.

— Святые угодники!

— Такие дела, брат… А теперь вот как муху из борща…

— Мы-то не гоним, — отозвался Вишчюлис.

— А может, не спешить? Подождать, пока из Москвы ответ придет? — подмигнул Кашета.

— И на том спасибо, ребята.

Дневальный вскочил, вытянулся и крикнул:

— Р-разговоры!..

Все повернулись к двери. Лейтенант Гайгалас небрежно махнул рукой — сидите! — и, скрипя сапогами, подошел к Бичюсу.

— Отдыхаешь?

— Думаю.

— Ну и как?

— В голове не умещается…

— Вот беда-то. Хорошо тому, у кого голова большая… Верно, Скельтис?

Тот заморгал и, не найдясь сразу, молча вытянул руки по швам.

— Так точно, товарищ лейтенант! Обо всем думать — голова распухнет. Пускай лошадь думает… — подоспел на выручку шутник Кашета.

— Чем и отличается лошадь от тебя, — съязвил Гайгалас, а затем равнодушно бросил Бичюсу: — Зайди к начальнику.

Скельтис посмотрел вслед лейтенанту и только теперь проворчал:

— Как это «в голове не умещается»? Должно уместиться, не то силком заткнет…

Пол в просторном кабинете начальника отряда был затоптан, а в том месте, над которым висела большая, задернутая шторкой карта уезда, блестела лужица. Намаюнас раздраженно чиркал отсыревшими спичками.

— Сухие есть? — спросил он вошедшего Бичюса. Смяв в пепельнице папиросу, швырнул коробок в угол. — Сухие, говорю!

Альгис достал сигареты, подал спички, и оба закурили. Дым был некрепкий, лишь слегка холодил нёбо. Помолчали.

— Ну? Возмущаешься? — спросил капитан.

— Нет, видно, так нужно, — ответил Бичюс, выбросил окурок и тут же раскурил новую сигарету. Его голос уже не дрожал, как вчера. — Чего возмущаться?.. Стихийное бедствие.

Начальник снял ремень, отстегнул кобуру, вынул пистолет, дунул в ствол. Спросил с нескрываемой иронией:

— Где ты работаешь, в органах госбезопасности или в бюро по охране природы?

— В артели инвалидов.

— Не валяй дурака.

— Погода дрянная, Антон Марцелинович, выть хочется. Может, по третьей закурим? Честное слово, я все понял, сделал выводы и знаю, что возмущаться не положено.

— А сам все-таки возмущен и совсем не рад, что вырываешься отсюда живым-здоровым.

— Спасибо на добром слове. Но по мне — куда приятнее быть в аду чертом, чем отставным ангелом, которого выгнали из рая.

Начальник швырнул на диван плащ-палатку, повесил на ручку сейфа фуражку, причесался. Сняв с расчески волосы, сдунул их на подоконник. Потом подошел к Бичюсу, сграбастал его, притянул к себе и принялся вдалбливать слово за словом:

— Возмущайся! Злись! Праведная злость сил человеку прибавляет. Что угодно, но не будь равнодушным. Только вот на кого злиться? На партию, на советскую сласть? На себе подобных?

Альгис пытался высвободиться. Но капитан, не выпуская гимнастерки, оттеснил его к дивану, насильно усадил прямо на мокрый плащ и, надавливая на плечи, продолжал:

— Я всю ночь не спал. Пешком в дождь из Пуренпевяй шел — думал. Ты нашим врагом никогда не был и не будешь, это факт. Ерунда все это. Я другого боюсь. Обидят человека незаслуженно, и он, не зная, куда кинуться, либо ожесточится и озлится на всех на свете, либо станет ко всему равнодушным. Я не допущу, чтобы ты стал таким. Не позволю! Подлец, тот хотя бы ненависть в нас пробуждает, а что проку от равнодушного, который за всю жизнь никому ни хорошего, ни плохого не сделал? — Намаюнас отпустил Бичюса и закурил новую сигарету. — Презираю таких.

Растерянный Альгис в эту минуту был похож на убогого, у которого мальчишки отняли костыли, сломали их и забросили. Он не может ни шагу сделать и стоит озираясь, ожидая, не найдется ли среди сорванцов хоть один, кто поймет его безнадежное положение.

Когда Намаюнас проявил свое участие, Альгис сперва обрадовался, однако сдержался и помощи не принял. Думал: капитан поступает так из жалости, а милостыню принимать он еще не привык. Намаюнас понимал это и старался откровенностью растопить настороженность.

— Ты думаешь, я слепой? Не вижу, сколько всяких лишних инструкций и правил повыдумывали? Иногда самому хочется послать всех к чертям и в лес бежать…

Альгис вспомнил, как он завидовал воспитанникам детского дома: нет ни свата, ни брата, ни тетки двоюродной — некем попрекнуть их, всегда и везде они отвечают только за себя. Вспомнил и улыбнулся. Но тотчас спохватился:

— Скажите лучше — в пещеру, а то еще услышит кое-кто и подумает, что в банду собрались. Разрешите идти?

— До чего же в тебе желчи, хлопец, накопилось!

— Хорошо хоть то, что количество желчи не регулирует отдел кадров, — вырвалось у Альгиса, но он снова сдержался: — Разрешите идти?

— Ступай. Но учти: ты неправ.

По привычке Альгис поднял было руку, чтобы козырнуть, но подумал, что теперь не обязательно соблюдать ритуал — капитан больше не был его начальником, а он — подчиненным. И с безразличным видом двинулся «штатской» походкой к двери.

— Стой!! — Намаюнас гаркнул так, что Бичюс испуганно шарахнулся. — Стань, как положено! — Он подскочил к Бичюсу и принялся трясти его с такой яростью, что у парня застучали зубы. — Ты это что?! Да хочешь ли ты знать, что я о тебе думаю, молокосос? — кричал он в лицо Альгису. — Может, тебе в письменном виде сообщить, что вообще сейчас думает капитан Намаюнас?

Бичюс не защищался. Он отворачивал лицо и пытался состроить улыбку. Никогда в жизни у него не было более глупого выражения. Это окончательно взбесило Намаюнаса:

— Слюни распускать — эдак ничего путного не добьешься. Сколько есть сил — все нужно отдать, чтобы защитить честных людей. Вот это и значит — быть коммунистом.

До Альгиса толком не дошел смысл сказанного, он даже не задумался над тем, что услышал, как никогда не задумывался над смыслом молитв или ругательств.

— Проверяете? — Он опустил руки. — Думаете, если меня выгнали из отряда, так уж я сразу на другую сторону перекинусь? Нет еще таких денег, за которые я продал бы свои убеждения и память друзей!