— Товарищ начальник, теперь слово за вами…

И Намаюнас отправился в Рамучяй.

— Ничего не отколется нам, — махнул рукой Кашета, — как жили, так и будем жить. Баня, мыло, простыни — это все буржуазные предрассудки. Насыплем дусту за шиворот — только и делов. Дуст — это сила!

— Ничего, амбиция не позволит вернуться с пустыми руками…

На следующий день у нас были белые постели. Еще два дня после приезда Намаюнас кому-то грозил, кого-то сулил расстрелять и повесить на сухом суку.

Больше нас не кусали по ночам ни клопы, ни блохи. Изредка появлялись, но мы тут же устраивали на них облаву. Так шло время до первого похода…»

Альгис пересчитал ракеты и опять сунул их в карман, вмещающий все, что угодно, бездонный солдатский карман.

«Вот бы по случаю Нового года пальнуть…»

Перекусив, Альгис вернулся к окошку. По двору, гремя цепью, бегала собака. Потом снова спряталась в солому.

«Животное и то понимает… Двигаться надо, обязательно двигаться. Только не распускаться, иначе конец.

Черт бы побрал этого Гайгаласа! На самом деле его так скрутило или ему просто понадобился спирт? Нет, не мог пойти он на такое. Да и слишком горд, чтобы ни с того ни с сего попросить. Видно, худо его дело.

А чем поможешь? Уходить отсюда не имею права. Раз он захворал — тем более. Теперь надо за двоих… Ждать нужно, только ждать, ждать, будь оно проклято, это ожидание. Сиди сложа руки и думай, думай, думай. Там товарищу плохо, а ты только и можешь, что думать.

Какой он мне товарищ? Мелкий пакостник. И все же я не имею права оставлять его в беде. Даже если придется рисковать жизнью. Это неписаный закон солдатской жизни. Не имею права, — значит, не могу.

Он тоже хорош тип. Думал, наверное, все само собой совершится. Посидит, подождет, а бандиты, как перезревшие груши, — шлеп перед его величеством, и готово, только руку протянуть. Отец прав: никогда не следует думать, будто враг глупее тебя. Врага надо знать, но, даже изучив его, нужно быть готовым к самому худшему.

Помню, и я думал примерно так же, как Арунас, когда одолел клопов. Ходил, задравши нос, и воображал, будто на мне и держатся дисциплина и успех всего отряда. На следующий день после бани я погнал ребят на физзарядку, потом на плотину умываться. Намаюнас меня похвалил.

А на третий день…

Уж лучше бы он вообще не наступал, этот третий. Скельтис вернулся откуда-то под утро, промокший с ног до головы, заляпанный грязью, изрядно подвыпивший. Проскользнул мимо дневального и в чем был повалился на нары. В сапогах, вымокших в росе, перемазанных глиной, болотным илом, — на чистую простыню, добытую такой ценой! Это же святотатство! А через полчаса рядом с ним на полу валялись окурки, пепел. На полу, который я, ползая на коленях, скреб штыком… Я не выдержал:

— Скельтис, немедленно встань и разденься!

— Дай отдохнуть… — Не поднимая головы и даже не открывая глаз, он повертелся, пошаркал ногой об ногу, стягивая сапоги, и снова откинулся на подушку.

— А теперь подбери окурки!

— Отстань, комсорг…

Мой авторитет начальника повис на тонкой подгнившей ниточке. Я почувствовал: не совладаю со Скельтисом — пиши пропало, мне в отряде больше делать нечего. Никто слушаться не будет. Ребята наблюдали за нами, ждали, что будет.

— Считаю до трех, — я выбрал не совсем подходящую детскую тактику. — Раз…

— Два, три, пять, десять, миллион, — считал за меня Скельтис и посоветовал: — Отстань, слепень, а то как двину ногой в…

Вся кровь прихлынула к голове. Я ухватил Йонаса обеими руками за ремень и сбросил с нар. Не успел он очухаться, как я ткнул его в спину револьвером и, взведя курок, приказал:

— Собирай, гад, не то уложу на месте!..

Скельтис, даже не взглянув в мою сторону, медленно сгреб в горсть окурки, смел портянкой пепел и вышел. В коридоре схватил ведро, направился к колодцу, зачерпнул воды, облился. Я никак не мог успокоиться: дрожали руки, пересохло в горле, спирало дыхание. Снимая револьвер с боевого взвода, чуть не выстрелил. Ребята следили за мной исподлобья, молчали. Мне стало стыдно. Стащив гимнастерку, я пошел к колодцу, попросил Йонаса:

— Лей!

Он вылил на меня несколько ведер. Мы вернулись будто незнакомые. Скельтис развешивал мокрую одежду, я занялся своим делом — украшал красный уголок привезенными из города плакатами и лозунгами. Потом разложил на столе все свои книги и брошюрки с воинскими уставами. После завтрака меня вызвал Намаюнас. Усадил и долго ходил вокруг, не говоря ни слова.

— Горяч командир выискался, — наконец заговорил он.

— И сам в толк не возьму, как получилось…

— А если я для обдумывания сутки подкину? Что? — вдруг закричал он и стукнул кулаком по столу — словно печать поставил под своим решением. Я понял, что спорить не стоит.

— Сколько?

Он опять зашагал вдоль развешанных мною плакатов и говорил мимо меня:

— Скельтису тридцать шесть. По возрасту давно уже не в твоей комсомольской власти. Сегодня он всю ночь пролежал под окном у бандитского связного. Йонас пришел в отряд при особых обстоятельствах. Он один как перст. И если ты еще вздумаешь агитировать ребят за чистоту с помощью этой игрушки, добра от меня не жди! — Его ладонь поставила еще одну печать. — Срам! Мальчишка! Казацкие сотники так разговаривали с людьми! Норов кажет! Заранее предупреждаю: эти замашки ты брось. Не то погоришь!

— Ясно! Но марать постель грязными сапогами даже вам не позволю.

— Тьфу, етит-тарарай твою башку дурацкую! Марш отсюда, пока я не передумал!

За дверью я нос к носу столкнулся с оперативным работником лейтенантом Гармусом. За ним шел коренастый крестьянин, одетый в холщовую, мокрую от пота рубаху.

— Начальник у себя?

— У себя! — Я открыл дверь и не удержался, шагнул вслед за ними.

Человек, едва перешагнув порог, выкрикнул:

— Господин офицер, в Клевай бандиты!

Намаюнас прошелся по комнате, зачерпнул воды из ведра, подал кружку гостю, угостил его папиросой. Взглядами они с Гармусом о чем-то перемолвились.

— Рассказывай!

— В Клевай бандиты! — повторил крестьянин.

— Много?

— Шестеро.

— Откуда известно?

— Сам видел. Про клевайского Мицкуса расспрашивали.

— А Мицкус что — родня тебе?

— Нет. Он у меня корову купил, в долг. Пропадет человек, и добро мое с ним. Все же корова. С первым телком.

— А почему они у Мицкуса, а не у Рицкуса?

— Люди говорят, он с вами пут…

— Бичюс, поднимай ребят! — Намаюнас налег грудью на карту, задумался.

Выехали на трех подводах. Две направились обычной дорогой, а Намаюнас с несколькими ребятами свернули вкруговую, бандитам в тыл.

— Особенно не гоните, — предупредил нас начальник, а сам пустил коня рысью.

В нашу подводу был впряжен Скельтисов конь. Правил Йонас. Мы ехали первыми. Крестьянин остался в местечке. Гармус трясся на задней. Я молчал, курил. В глаза било солнце.

— Нет того, чтобы угостить, — проворчал Скельтис.

Я угостил с превеликим удовольствием, но прикинулся равнодушным, даже головы в его сторону не повернул.

— Ну и злюка ты, комсорг. Еще маленько — и собственной слюной подавился бы.

— А ты как хотел?

Он прикурил и продолжал:

— Ну и заехал бы я тебе по уху…

Я разозлился не на шутку, а он поддразнивал:

— Тебе теперь нужно бы держаться от меня подальше.

— Это почему?

— Чтоб в спину не бабахнул под шумок.

«Вот еще!» — подумал я, но в тот же миг в душу впилась острая колючка: «А если и вправду бабахнет?»

— Я и сел в твою подводу, чтобы тебе удобнее было… — ответил я как можно спокойнее.

— Да ведь это я тебя посадил. Ты со своим характером здесь при первом же ветерке пропадешь.

Мы выехали из леса и стали медленно спускаться к реке. За рекой чернел лес. Вдруг конь шарахнулся, рванулся, попытался вскинуться на дыбы. И только тогда мы услышали треск пулемета. Лошадь заржала, забила передними ногами, словно отбиваясь от роя пуль, и, ломая оглобли, свалилась. На подводе в мгновение ока не осталось никого. Только я, страшно перепуганный, растерянно озирался вокруг и не знал, что делать. Над самым ухом что-то выло, свистело, трещало.