Намаюнас побледнел, опустился на диван и, наполнив стакан водой, залпом выпил.

— Идиот, — он продолжал держать стакан у рта, искоса поглядывая на своего подчиненного. Потом машинально потянулся за пистолетом. — Идиот…

— Вон как!.. А я-то, дурак последний, чуть было не поверил вам…

— Молчать! — Намаюнас грохнул стакан об пол.

Он торопливо затягивался дымом, словно боялся, что кто-то отнимет этот замусоленный, обжигающий пальцы окурок. Докурив, вынул из стола бутылку с водкой, поискал глазами стакан, наткнулся взглядом на осколки и хлебнул из горлышка. Стекло звякало о зубы.

— На, выпей.

— Не пью.

Намаюнас утер рукавом кителя рот и усталым, осевшим голосом сказал:

— Ну хватит. Кажется, оба погорячились. Перестань строить из себя казанскую сироту, и я орать перестану. Поговорим по-мужски. Все это временно. Может, и нужна сейчас сверхбдительность, черт его знает. Но поверь: пройдет несколько лет, все войдет в норму, будет больше времени, вот тогда и поглядим каждому в душу, уже без спешки, вслушаемся в каждый голос, пригреем обиженных, перевоспитаем колеблющихся и даже врагов…

— Не нужно мне вашей жалости! Я хочу самой простой справедливости. Почему я должен ждать ее несколько лет? Почему мне никто не верит? Бить своих, чтобы чужие боялись? Кому нужна такая роскошь?

— Говори, говори, — просиял Намаюнас, — все выкладывай, только не молчи.

— А чего тут говорить? Пройдет несколько лет, и снова могут всякие подхалимы вылезти. Если сейчас, когда самая схватка идет, не смотрят человеку в душу, так потом таким гайгаласам в ноги придется кланяться.

— Давай! Руби! Выкладывай все!

— И выложу, дайте только и мне глоток, — он потянулся к бутылке. — И вы не лучше…

Намаюнас заходил по комнате, потирая левую сторону груди. Когда боль немного отпустила, подошел к Альгису и положил ему руку на плечо:

— Ну, не будем спорить. Подумаем хорошенько… Ты меня прости. Когда вокруг такая чертовщина, нетрудно сорваться и наговорить черт знает что. А тебя я как отец прошу: не горячись, еще раз все как следует обдумай, от начала и до конца, до самой последней точки. А теперь послушай, для чего я тебя вызывал…

Альгис понял, что на этот раз Намаюнас хитрит. Не такой он человек, чтобы легко отказаться от своих слов. Поэтому юноша подобрался, насторожился и деланно-нетрезвым голосом сказал:

— Не могу, голова кружится.

— Ничего, зубами за воротник ухватись — остановится… Вот край Ожяйской пущи, — он ткнул пальцем в карту, — отсюда начинается Будишский лес. Между ними — Пуренпевяй, там хутор Шкемы. На рождество у него должны встретиться Вайдила и Бяржас.

— Не может быть! И Домицеле согласилась? Не побоялась?

— Побоялась, не побоялась… не будем теорией заниматься. Перейдем к делу. Итак, даем им встретиться, поговорить, немного захмелеть, а потом… — Капитан сделал жест рукой. — Оба у нас в кармане, и игре конец.

— Но по приказу Гладченко я уже отчислен…

— Формально — да. Однако разве не можешь ты нам помочь в трудный час? С бандитами никому не запрещено бороться. Наоборот. Мы даже требуем этого.

Альгис опять было заколебался. Однако слух его уловил проскользнувшую в тоне капитана азартную нотку, живой ум сразу же подсказал, что всю эту историю Намаюнас затеял не только по долгу службы, что за ней скрываются какие-то его личные соображения. Поймав усталый и сосредоточенный взгляд серых глаз начальника, Бичюс тихо спросил:

— Вы ради меня?

— Не могу положиться на Гайгаласа…

— Тогда не согласен. И без меня в отряде достаточно хороших ребят.

Намаюнас засунул большие пальцы за широкий ремень и усмехнулся:

— Тебя на мякине не проведешь. Ну хорошо — ради тебя. И никто мне не может запретить. Это мое право.

— Вы всегда наставляли: когда говорит закон, сердце молчит.

— Ну и упрямый же ты осел! Во-первых, наши законы не только головой продуманы, но и сердцем прочувствованы. А во-вторых, законы создаем мы, нам их и изменять. Советский человек никогда не был и не будет рабом параграфа. Слушай и не перебивай, — он подмигнул, словно показывал фокус, и вынул блокнот. — Если мы к Шкеме придем всем отрядом или устроим обычную засаду, Вайдила сразу же учует и ни за что в западню не сунется. Он матерый волк… Я думаю вас двоих так припрятать, чтобы даже Шкема ничего не заподозрил. План такой: вы затаитесь и будете вести наблюдение. Вначале появится Вайдила, разнюхает, ничего подозрительного не заметит и подаст сигнал Бяржасу. А как только прилетит второй голубок — тут мы их и сграбастаем. Живыми. Понимаешь? Жи-вы-ми.

— Но я…

— Подумал и об этом: операцию мы подготовили еще до приказа управления, ясно?

— Но…

— Вот дотошный! Я и другой вариант предусмотрел: приказ об операции пометим вчерашним числом. И больше никаких «но». Согласен?

— Это нечестно.

— Заруби себе на носу: если ты до конца уверен в невиновности человека, то дать ему погибнуть — страшнее, чем убить его. Тут уж погибают двое. Я не могу рисковать ни тобой, ни своей совестью. Ты скажешь: долг, служба… Черт подери, ведь не ради погон я служу…

— Вы многим рискуете.

— Такая уж у меня профессия — рисковать. — Тон был официальным, а губы улыбались, словно речь шла о веселом анекдоте.

Альгис ясно представлял, чем может кончиться для Намаюнаса эта затея, однако был рад, что начальник готов идти на риск ради того, чтобы помочь ему. И в то же время он опасался того, что может произойти в случае провала операции.

«Я не имею права пользоваться его добротой, не должен соглашаться… А он не смеет сообщать мне секретные данные и выдавать оружие… Все равно ведь шила в мешке не утаишь. Гайгалас-то остается, и Гладченко ясно приказал. Антон Марцелинович тогда не только службу потеряет, но и партийный билет положит. Нет, нет, нет и еще раз нет!»

— Согласен, — сказал Бичюс и опустил голову.

— Ну, молодец! Давно бы так. — Намаюнас подтолкнул Альгиса к столу и глотнул водки. — За успех! Знаешь, я хотел бы начать жизнь заново, только боюсь, что снова повторю все до последней глупости. Наверно, человек не может прожить жизнь по-другому, если даже ему пришлось бы сто раз умирать и воскресать. Словом, договорились?

— Постараюсь, товарищ капитан.

— Давай руку и не воображай чересчур. Не для тебя одного стараюсь — старуху твою жалко. К операции готовься так, словно от нее зависит — жить нам двоим или умереть. Ну, а как ты насчет напарника?

— Вы знаете, кого назначить.

— Гм. За собой я оставляю право после твоего возвращения доложить обо всем в партком.

— Вы знаете, чем шутите? — снова встревожился Альгис.

— Очень даже хорошо знаю. Связного выберешь сам. И никому ни слова! Пусть все думают, что ты домой едешь, а кто-нибудь из ребят взялся проводить тебя.

Альгис вытянулся, взял под козырек и, бодро щелкнув каблуками, вышел.

Дождь прекратился. По серому хмурому небу низко ползли огромные клочковатые облака. Поднялся ветер.

Гайгалас неторопливо шагал по омытому дождем тротуару и прислушивался к скрипу сапог. Вот последние дома местечка. Дальше шла глинистая, круто поднимавшаяся в гору дорога. Он в нерешительности остановился: не хотелось пачкать выходные сапоги. Кроме того, стоило им промокнуть, как скрип прекращался, а это мешало Арунасу думать, словно он лишался собеседника.

Обратный путь был еще скучнее. Его ждала служба, а он считал буквы на вывесках магазинов и загадывал: «Чет-нечет». Не то чтобы верил в эту чепуху, но подмывало хотя бы таким способом проверить, будет ли успешна операция.

«Нужно быть последним дураком, чтобы отказаться от такой лафы. Посидишь где-нибудь в сене, в щелку поглядишь, а потом — руки вверх! И готово — сграбастали. Хитер Намаюнас! Оттого-то и хочет он во что бы то ни стало втиснуть в этот спектакль Бичюса… Не операция, а сплошное удовольствие. Такое серьезной работой не назовешь даже…

Странно, за что старик так не любит меня? Из-за рапорта? Так он сам виноват, дал промашку, не проверил. Не пойму, почему вообще старики не хотят признать, что их песенка спета, что этот их опыт, приобретенный ценой всей жизни, можно теперь нам передать в одной плохонькой лекции. А поди ж ты — пыжатся, учат…»