«Порядок», — сказал про себя, ощупывая доску.

Намаюнас подождал, пока человек с мерцающим фонарем вернется в дом, отставил жердь от стены и бесшумно двинулся по канаве к сеновалу. Арунас за ним.

У приотворенной двери сарая Намаюнас остановился, пропустил вперед Гайгаласа.

— Ну, всего хорошего, — подал лейтенанту руку и вслед прошептал: — Успеха…

Арунас влез на сеновал и зарылся в солому. Потом тихонько присвистнул. Вскоре скрипнула дверь, Намаюнас на ходу легонько стукнул в стену. И опять все стихло. Только дождь шуршал по соломенной крыше.

Оставшись один, Альгис первым делом сбросил с себя шинель, прикрыл ею оконце и, посвечивая карманным фонариком, огляделся. Чердак был завален старой утварью и всевозможной рухлядью, на веревках висели давно отслужившие свой век березовые веники, развешанные для просушки мешки.

Посередине высилась куча ячменя.

Осмотревшись и стараясь ни к чему не прикасаться, Бичюс направился в наиболее захламленный угол, немного расчистил его, прорезал в крыше дыру, под стропилами проделал глазки, вылущив из доски несколько сучков, замаскировался, еще раз посветил вокруг фонариком и испугался: повсюду, где ступала его нога, явственно чернели следы. Схватив мешок, он принялся взметать пыль. Когда нечем стало дышать, надел шинель, забрался в свой тайник и приник к щели.

В темноте ничего нельзя было рассмотреть. Изредка капля, разбежавшись по черному небу, срывалась и падала Альгису на лицо. Вздохнув, он положил автомат по правую руку, вещмешок по левую и прикорнул на голых шершавых досках настила.

Не спалось. Под стропилами сонно заворковал голубь. Потом на Бичюса уставились две светящиеся точки и, мигая, прочертили зеленый след где-то на мешках. Внизу пищали и грызлись мыши.

«— И чего ты, сынок, так мучишь себя? — вспомнил он вдруг слова матери. — Дома бы посидел, старость бы мою пригрел. Друзья работу помогут получше найти, и все бы забылось…

— А откуда друзья возьмутся, если сиднем сидеть? — возразил он тогда матери. — Дома плесневеть никогда не поздно. А забыть? Нет, никогда в жизни! Забыть не смогу. Нет, нет и еще раз нет! Такое не забывается. Другому, возможно, это показалось бы сущими пустяками. Но для меня все это очень важно, и забыть я не смогу никогда!

…А началось ведь все действительно с мелочей. Можно сказать, с игры и детской романтики.

Приехавший с фронта в отпуск брат тайком показал мне комсомольский билет и сказал таким тоном, словно на этом документе, как на трех китах, весь мир держится:

— Видал?

— Покажи, — протянул я руку.

— Не-ет, в руки брать нельзя. — Он развернул небольшую книжечку, издали показал мне первый листок, большим пальцем прикрывая номер. — Понятно? — Затем гордо, торжественным голосом прочел: — Комсомольский билет. Фамилия — Бичюс. Имя — Винцас. Год рождения — проставлен. Печать и номер полка — есть. А дальше я тебе вот что скажу: пролетариат в революции не теряет ничего, кроме своих цепей, а приобретает весь мир. Кто это сказал? Карл Маркс. Вопросов, думаю, не будет.

Вопросы были. Я смотрел на брата с величайшим уважением и боялся дохнуть, чтоб и звука не обронить из его речей. Каждое слово было для меня свято и звучало как торжественный гимн. Но политик из меня был тогда неважный, и я спросил:

— А что это тебе даст?

— Осел! Ничего не даст… и весь мир.

Я вдруг почувствовал себя маленьким и ничтожным существом. Страшно огорченный собственной тупостью, я все же серьезно кивнул и пробормотал:

— Порядок.

— А что «порядок»? Почему «порядок»? — вскочил брат. — Бриться пора, а он все еще как младенец! В вашей гимназии нужно кружок политподготовки создать, тогда обо всем узнаешь. А я тебе вот что скажу: за что отца по немецким лагерям таскали? Почему мне пришлось бежать? Потому что в сороковом он председателем профсоюза на фабрике был, а профсоюз, я только в армии это узнал, — школа коммунизма. Но комсомол — тут уж бери выше! Комсомол — передовой отряд рабочей и крестьянской молодежи, помощник партии. И учти: не так это просто — идти впереди всех.

— Я понимаю, Винцас, но мне надо учиться…

Брат развел руками.

— Учиться ему надо! Я буду воевать, больной отец из последних сил будет фабрику восстанавливать, а ему, видите ли, учиться нужно. Выучишься и станешь каким-нибудь торговцем или чиновником. Бабочку на шею повяжешь, котелок нацепишь, калоши, зонтик заведешь — вылитый Чемберлен… Мелкобуржуазных штучек ты набрался, вот что я тебе скажу. Хотя, если говорить серьезно, от гимназиста я ничего другого и не ждал. — Он бережно завернул билет в фольгу, спрятал его в специально пришитый к гимнастерке внутренний карман и ушел к соседям.

Меня его слова будто порохом начинили. Я чувствовал, что сгорю от стыда или выкину какую-нибудь ужасную штуку.

Отпуск у брата был коротким — одни сутки. Мы и не заметили, как они пролетели. Казалось, встретились с Винцасом на ходу, на улице, перебросились несколькими словами и расстались. На прощанье брат сказал:

— Присматривай за домом. Фрицев мы скоро прикончим и тогда — с головой в творческую работу. О том, что я показал тебе, — ни гугу. Пережевывай и думай. С сынками лавочников, кулаков и всякими люмпенами нам не по пути. Мы с тобой чистокровные пролетарии. Передовой, наиболее организованный отряд народа. Ну, бывай здоров.

Я проводил его до комендатуры, помахал рукой вслед отъезжающей машине. Больше мы с ним не виделись.

Уже на следующий день я ходил возле комитета комсомола и не решался войти. В голове у меня бушевала буря противоречий. Я пережевывал слова брата и думал. Вспомнил все, о чем должен был вспомнить. И чувствовал: действительно, нет другого пути, кроме того, который ведет в дверь комитета комсомола. Никуда не денешься, придется переступить порог, извиниться: «Простите, товарищи, что опоздал».

Но лишь только я брался за холодную медную ручку двери, как сразу же начинал думать, что комсомолу я совсем не нужен, что они — передовой отряд рабочих и крестьян, а я гимназист. О таких Винцас ничего не говорил.

«А если на руки посмотрят?» Я где-то читал, что во время революции переодетых буржуев всегда выдавали их белые, непривычные к работе руки. Взглянул на свои и обрадовался: за лето на погрузке вагонов я так набил ладони лопатой, что они казались выдубленной подметкой. «А если на фронт, на передовую?» Но я только этого и хотел. Словом, как ни крути, как ни верти, выходило одно: по всем данным я уже давно был комсомольцем. Мешало только это злосчастное звание гимназиста.

«Но ведь можно уйти из гимназии, черт побери! Никто меня там на привязи не держит. Что я теряю?.. Отца?.. Мать?..» — подогревал я себя и не заметил, как взбежал по лестнице комитета.

В большой светлой комнате сидел юноша, одетый в военную форму без погон, и одним пальцем сосредоточенно стучал на машинке. Похоже было, гонялся за чем-то живым и никак не мог прихлопнуть. Он вытер пот с лица и спросил:

— Эй, парень, ты где-нибудь учишься?

«И как догадался, черт!» Я уже хотел было повернуть обратно, но вспомнил слова Винцаса — «Мы чистокровные пролетарии» — и остановился.

— Учусь.

— Серьезно?

— А что тут серьезного?

— Тогда скажи: в слове «равняться» «о» или «а» пишется?

— «А».

— Вот дьявол! Снова придется все перестукивать.

— Можно исправить.

— Нельзя. Это очень важный документ. Да и могут подумать, что комсомольцы делают грамматические ошибки. Ты к кому?

— К самому главному.

— Жми, — показал он большим пальцем на дверь позади себя. — Он к лекции готовится.

В огромном светлом кабинете расхаживал черноволосый парень, близоруко уткнувшись в какие-то бумаги. Время от времени он потряхивал ими, разводил руками и снова наклонял голову, помогая близоруким глазам разбирать написанное.

— Здравствуйте.

— Я занят.

— Это не имеет значения.