Парень поморгал, наморщил лоб, откинул спадающие на глаза волосы, положил бумаги на стол и как-то растерянно спросил:

— Как это не имеет значения?

— Я должен поговорить о самом важном в моей жизни вопросе.

— Ну-ну?

— Вы не смотрите, что я гимназист. Отец мой — истинный пролетарий. Он при немцах в лагерях сидел. Брат на фронте сражается, мать ткачиха. Все мы такие. А я учусь потому, что отец заставляет, говорит: хоть одного в люди выведу…

— Ты уже кончил?

— Нет, я еще не начинал.

— Неважно. Насколько я понял, ты хочешь вступить в комсомол?

— Верно.

— Тогда садись. Познакомимся. Альфонсас Ближа, секретарь.

— Альгис Бичюс, гимназист.

Мы пожали друг другу руки, но я не сел.

— Рекомендации у тебя есть? — спросил Ближа.

— А зачем? На нашей улице каждый подтвердит, кто я такой и что делал при немцах. Нас большевиками прозвали. А я еще нигде не состою. Правда, отец до войны кое-что делал. Но на него тюрьма повлияла.

— Не трещи как заведенный. Я очень спешу. Гайгалас! — крикнул он во все горло. — Дай этому пареньку анкету и устав переписать! А теперь всего доброго, — секретарь протянул руку. — Ради тебя мы устав менять не будем. Читай как следует. Должен твердо представлять, что такое комсомол.

— В нашей гимназии надо создать кружок политического образования.

— Обо всем — завтра, — он вытолкнул меня в дверь, прямо в объятия юноши, одетого в военную форму без погон.

Тот усадил меня за стол, дал линейку, бумагу и образец анкеты для вступающих в комсомол. Я как можно точнее перечертил анкету, потом переписал устав и подошел к нему, чтобы показать.

— Порядок. Ступай. А в другой раз, как придешь, говори, что ты пока сочувствующий. Я с тобой, как со своим, а ты, оказывается… Компривет!

— Компривет!

Вышел. Первый шаг сделан. Не так уж легко, но и не совсем глупо. Устав я запомнил при переписке, даже повторять не пришлось. Может быть, оттого, что в напряжении был, когда писал. Но я об этом уже не думал. Нужны были рекомендации.

Два комсомольца, имеющие не менее чем годичный стаж, или коммунист — вот задача номер один, и нужно ее во что бы то ни стало решить.

Целую неделю я мучился и не мог найти среди знакомых ни комсомольцев, ни коммуниста. Только что прошел фронт. Люди еще не вернулись домой, а те, что вернулись, больше думали о хлебе, чем о комсомольских делах. Внезапно все решилось само собой. К нам зашел сосед Повилас Ясайтис. Он теперь был большим начальником. А во время немецкой оккупации партизанил в нашем городе. Я тогда ему, как соседу и товарищу Винцаса, оказал несколько услуг.

— Ты еще не комсомолец? — удивился он.

— Рекомендации никак не могу получить.

Повилас ничего не сказал. Вынул авторучку, написал на анкете свое имя, фамилию, дату вступления в партию и… номер билета, не делая из этого никакого секрета.

— Хорошие парни нам очень нужны, — пожал он мне руку. — Желаю удачи. Не благодари. За это спасибо не говорят. Передай привет Ближе.

То, что я написал в биографии за одну ночь, комитет комсомола проверял целый месяц. А в конце сентября тот же парень, одетый в военную форму без погон, приехал на велосипеде и пригласил меня на бюро. Удивительно — таким таинственным словом, оказывается, называют самое обыкновенное заседание.

Едва я кончил рассказывать биографию, посыпались вопросы:

— Откуда ты знаешь Повиласа Ясайтиса? — Его рекомендация произвела на членов бюро большое впечатление; они передавали друг другу анкету и с уважением рассматривали подпись бывшего подпольщика.

— Мы соседи.

— И всего-то? — разочаровался усатый парень, секретарь по пропаганде.

— Нет, когда Повиласа сбросили на парашюте, его мать шила ему зимнее пальто, а примеряла на мне — он невысокого роста.

— Ты помогал партизанам?

— Приходилось. Однажды переодевали военнопленного. Вот когда страху-то натерпелись…

— И больше ничего?

— Еще покупал для них на базаре табак, сало, сапоги.

Члены бюро посоветовались между собой и что-то написали на моей анкете. Затем спрашивали лишь для порядка:

— Что означает пятиконечная звезда?

— Пять частей света.

— И что везде будет коммунизм, — поправил Ближа.

— В бога веришь?

— Не верю. Ни разу не видел его.

— А если б увидел — верил бы?

— Конечно.

— Бандитов не испугаешься?

— Нет.

— Каково теперь положение на фронтах?

Это был мой конек. Потом я рассказывал, что творится у нас в гимназии, и не заметил, как проголосовали.

Я стал комсомольцем. Причем не обыкновенным, а с подпольным стажем, поскольку все мои действия в пользу партизан бюро посчитало немалой заслугой, и день первой встречи с Повиласом стал для меня датой приема в комсомол.

А на улицах от этого ничего не изменилось. Все шло как обычно: люди спешили, стояли в очередях, проклинали немцев, поругивали наших, лишь я один ничего вокруг не видел и не слышал. Все никак не мог очнуться, ходил перед домом комитета комсомола и в мыслях уже писал письмо брату. Меня догнала легковая автомашина. Ее толкали все, кто был на бюро.

— Бичюс, подставляй плечо! — крикнул Гайгалас.

Стал толкать и я, но трофейный «опелек» чихал, фыркал дымом, вздрагивал и упрямо не хотел двигаться своим ходом. Вдруг он зарычал, подпрыгнул и рванулся вперед, а мы остались: кто остановился с вытянутыми руками, кто, не удержавшись, упал на асфальт.

— Слушай, почему Ближу называют секретарем, а не как-нибудь иначе? — спросил я у Гайгаласа.

— Во-первых, у меня есть имя, фамилия и должность, мальчик. — Хотя мы были одинакового роста, он посмотрел на меня свысока и, щеголевато оправив гимнастерку, криво усмехнулся. — А по-твоему, как называть?..

— Ну, скажем, председателем, командиром…

— Командиром?! Ну и лопух! Ведь не к свиданию же готовился, а к бюро. Как же ты мог упустить такой важный вопрос? Смолчал?

— Нет, мне только сейчас в голову пришло.

— Ладно, скажу. И смотри, чтобы не испарилось: секретарь он потому, что делает не то, что ему заблагорассудится, а выполняет волю всех комсомольцев. Понял? Комсомольцы собираются, обсуждают свои дела, принимают решения, а он только проверяет, чтобы все поступали так, как решило большинство. Все. Компривет, интеллигент! Это тебе не икс плюс игрек.

Я не разозлился на тон Гайгаласа. Мне понравилось, что теперь Ближа будет проверять и меня, как я выполняю решения комсомольцев. Очень хотелось быть похожим на него, носить такую же полувоенную форму. Я смотрел на этого подтянутого чернявого юношу, как на божество…»

Что-то плюхнулось с мешков, коротко пискнуло. Бичюс вздрогнул и застыл.

«Кошка, — сообразил он и перевел дыхание, — мышь поймала…»

Не спал и Гайгалас.

Устроив наблюдательный пункт, он поглубже зарылся в солому, примостил под голову мешок, натянул повыше воротник шинели и решил поспать.

«В первую ночь можно», — подумал.

От шинели шел неприятный кисловатый запах пота и намокшего сукна. Пощипывало в носу, слезились глаза, стучало в висках. Какая-то вязкая усталость ломила кости. Арунас еще с утра чувствовал себя неважно, но признаться в этом Намаюнасу побоялся: вдруг тот назначит на операцию кого-нибудь другого?

Не успел закрыть глаза, как сразу же проснулся, — ему почудилось, что уже наступило утро. Светящийся циферблат трофейных часов показывал три. Он снова попытался заснуть. И так все время: то соломинка нос пощекочет, то, почуяв тепло, жук за воротник залезет, то автомат выскользнет, то еще какая-нибудь дьявольщина стрясется… В довершение сквозь дыру в крыше на лицо потекла струйка воды. Не утерпел, закурил. Надоедливо скреблись короеды. Арунас злился:

«Познай самого себя»! В школьном комсомоле мне тоже твердили о каком-то анализе своего характера… До чего же все они похожи на моего старика! Сократом, видите ли, Намаюнас прикрывается. Несколько цитат из Маркса знает. О Ленине говорит, будто чаи с ним распивал. Как удобно изображать благородного и всезнающего, когда имеешь право стучать карандашом по столу и веско говорить: «Прошу тишины!» или «Так, та-а-ак…»