— Как ты смеешь говорить, что облигации отнимают у новоземельца последнее?! А где страна возьмет денег на восстановление разрушенного хозяйства? Что и говорить, людям трудно отрывать от себя… Но другого выхода нет. Ты мог не выполнить план, мог доказать его нереальность… Но говорить такое! Да за эти слова тебя мало гнать с поста комсорга! Но что касается цыган — ты прав. Они тоже должны работать и заем выплачивать. Но, товарищи, обвинять Бичюса за его ошибки — это значит также обвинять его восемнадцать лет и его ненависть к врагам, это значит обвинять его большую любовь к людям. А на это нам никто не давал права. Даже самые большие из его ошибок не могут перевесить того, что он, оставив учебу, перспективы, хорошую службу, приехал сюда рядовым. И в нашей борьбе он сделал не меньше, чем кадровые офицеры. Этого не совершишь от страха, товарищ представитель. Это может сделать только тот, кто понимает дело партии. И я не отказываюсь от своей рекомендации. Ну, а насчет моей революционной бдительности вам бы не следовало говорить тоном следователя. Это уж коммунисты будут решать.

Представитель молчал и что-то записывал в блокнот.

— Теперь насчет кандидатуры Арунаса. Я не против. Тем более что комсорг в нашей системе — должность не выборная. Гайгаласа нельзя узнать, он сильно изменился за последний год — в лучшую сторону. Только вот людей он так и не научился любить. А это такой недостаток, который на чекистской работе может иметь губительные последствия…

После выступления Намаюнаса собрание пошло на убыль. Вскоре все разошлись. Я уходил оглушенный, растерянный. И радовался, и сердился. Бродил, пока наконец не очутился на берегу Немана. Долго стоял, глядя на бегущую воду, и думал о том, что люди так же не похожи друг на друга, как не похожи волны одна на другую. И чем больше свободы, чем сильнее ветер, тем меньше они будут схожи. Не нужно этого бояться, успокаивал я себя, не нужно осуждать за это, просто нужно верить в человека. Да, только вера в человека, вера в людей — надежная опора.

— Что же ты не топишься? — засмеялся у меня за спиной Скельтис.

— Холодновато.

— Вот и правильно. Кашета мне рассказал, какой ты бой там выдержал. Плюнь ты, перемелется. И мне иногда хочется бежать очертя голову, как бежит река. Но нам с ней невозможно вырваться из своих берегов, нельзя убежать никуда. А то все ведь опять придется начинать с первой капли дождя. Родные, парень, остаются родными, даже если они сегодня неправы. Это понимать могут не все. А что Намаюнас высек — не обижайся. Он, старый хрен, умен и справедлив, знает все лучше нас с тобой, вместе взятых. Если бьет, видать, чтобы другие больнее не стукнули… Заботится».

Войдя в дом с незваными гостями, Йонас знаками предупредил своячениц — молчите, мол! — а тестю крикнул:

— Угости ребят!

— Непьющие мы, — ответил младший из пришедших и нервно дернул щекой.

Мина при этом у него была дьявольская. Окинув всех присутствующих цепким взглядом, велел показать ход на чердак. Йонас повел их вверх по лестничке. «Гости» подталкивали его дулами автоматов. С чердака вернулся только с одним. Тот, рассевшись у порога, заслонил собой дверь. Прошло с полчаса. Наконец Цильцюс не выдержал:

— Так цто зе — по слуцаю соцельника я в станы налозить долзен, цто ли?

Бандит постучал метлой в потолок. Его напарник, наблюдавший в оконце за усадьбой Шкемы, спустился вниз. Пошептавшись, бандиты решили:

— Можете в чулане…

— А как со скотиной быть? — спросил Йонас.

— Ничего ей за ночь не сделается, не подохнет.

Первым в чулан пошел Цильцюс. Потом — Йонас. Закрыв за собой дверь, он схватил пистолет и, не вынимая его из-под подушки, спустил предохранитель.

«Нет, стрелять в них нельзя. Они — дозорные и, наверное, должны подать какой-нибудь сигнал, — сдержал он себя. — Да и убивать сегодня не стоило бы. Сочельник все же, последняя вечеря, символ согласия… перед предательством Иуды. Но эти иуды Христа продали бы по частям». Кровь хлынула в голову, и Йонас, спасаясь от соблазна, сунул пистолет под рубаху и уже спокойно вошел в комнату.

— Тепло, как в городской уборной, — шутливо сказал Йонас свояченицам. — Только бачка с водой нет. Спасибо, ребятки, за удобства.

«Гости» к столу не сели. Стоя у дверей, охраняли ужинавших. Запыхавшаяся, прибежала от Шкемы Роза. Не страшась направленных на нее автоматов, весело крикнула:

— На этот раз Шкема расщедрился, тряхнул мошной.

— Руки вверх!

— Айюшки, так и стану поднимать перед каждым. Еще мясо, чего доброго, уроню.

Она побежала на кухню, выложила в таз обрезки мяса.

— Ну, чего тебе? — спросила она бандита, который неотступно ходил следом за ней.

— Кто такая?

— Доць! — ответил за Розу старик.

Лесные успокоились. Цильцюс вытащил из-за зеркала календарь, достал из него перевязанные красной ленточкой облатки[31] и, усадив всех за стол, торжественно давал каждому преломить «божий пирог».

— На здоровьицко…

— Насыти нас бог… — отломил кусочек Йонас.

Хрустнула облатка в руке Розы.

Старший из бандитов не выдержал, встал, отошел от двери, перекрестился широким тяжелым крестом.

— Позвольте и мне, — он протянул заскорузлую руку, отломил кусок облатки и, закатив глаза, отправил в широченный рот.

«Деревенский, — проводил его взглядом Йонас. — И вшей кормил, и в весенней борозде, как кляча, измотан».

— Цто-то холодно. Наверное, есце не топили, — моргнул Цильцюс дочерям.

Те наперебой бросились выполнять команду отца. Сухие еловые дрова жарко разгорелись, затрещали, полетели от них искры. В комнате сразу стало уютнее.

— Дом без огня — не дом, — завел рассуждения Цильцюс. — В прослом году как высел спицек раздобыть, только на второй день роздества доцери от соседей цуть зивого притасцили… А вы цто, тозе колядуете? — спросил он у гостей.

Те угрюмо молчали, словно уши у них воском были залиты.

Засиделись за столом. Печка все еще топилась. Сестры пожгли все дрова, приготовленные Цильцюсом на неделю. Плита накалилась чуть ли не докрасна. Стало жарко. Но спать не ложились. Наконец наполненная песком гильза, привязанная к цепочке часов, перетянула стрелку за полночь.

— Ну, вот и искупителя доздались! — засуетился Цильцюс. — К заутрене, видно, узе не придется сходить. Так, мозет, зятек, по слуцаю праздника того? — Цильцюс с бутылкой в руках направился к мужикам.

— Я сказал — не лезь с водкой, — раздраженно одернул его младший бандит. — Или нарочно споить хочешь?

— Такие парни да чтоб не пили! — пытался нащупать слабое место Йонас.

— Ну и жри ее, раз тебе нравится.

Но водка не шла. Всю ночь промучились и хозяева и «гости», ни на минуту не сомкнув глаз. К утру Цильцюс не на шутку забеспокоился:

— Коров угробите, ироды!

— Пусть одна из девок пойдет… Пятрас, проводи!

Засунув автомат под полу, бандит вышел вслед за Тересе.

«Теперь. Потом поздно будет», — приготовился Йонас.

— Кинь-ка табачку, — словно угадав его мысли, попросил лесной.

Скельтис поднялся подать.

— Я сказал — брось! — направил он автомат в грудь Йонасу.

— Тьфу! — плюнул Цильцюс и швырнул бандиту кисет. — Цтоб тебя разорвало!

Завтрак прошел в таком же напряжении. Когда стол был накрыт к обеду, с чердака слез молодой бандит и радостно сказал:

— Ну, теперь и мы повеселимся. Давайте-ка сюда лапы ваши, — бандит вытащил-из кармана электрический провод и шагнул к Йонасу. — И ты тоже! — приказал он Цильцюсу.

— Ну, уж этому не бывать! — Скельтис ухватился за автомат, откинул в сторону и двинул парня в зубы, но в этот момент Роза с криком повисла на нем, а второй бандит стукнул по голове, повалил на пол и, заломив за спину руки, накрепко скрутил проводом.

Отшвырнув Розу, снял пояс с Йонаса, связал ему ноги и вытащил связанного в сени.