Поехал я к Шкемайте. Всю дорогу жалел, что так получилось с Намаюнасом. Ждал его, дождаться не мог, думал — все расскажу ему, как отцу, поделюсь, а вышло наоборот: наплевал и ему и себе в душу. И ничего уже не сделаешь… До вчерашнего вечера не понимал, что нельзя своей болью делиться по частям, что нужно отмучаться самому, самому совладать с нею. Но тогда мне было так больно, я был в таком отчаянии, что готов был за одно ласковое слово позволить четвертовать себя.

Домицеле застал в школе. Она вела урок в двух начальных классах. Встретила меня радостно, по-дружески. А я, увидев ее, закусил губу, чтобы не вырвался из души у меня крик: «Почему здесь она, а не Люда?!»

— Ох и извелся ты в больнице, — Домицеле обняла меня. — Соскучилась я по тебе, словно ты брат. Как там Арунас?

— Передает дела. Вчера возвратился Намаюнас. — Так разговаривая, мы ходили по двору и никак не могли заговорить о деле. Она чувствовала: мне что-то нужно, но не осмеливалась заговорить первой. — Пришла пора и тебе, Домицеле, сказать свое слово, — решился я наконец.

Она вздрогнула, зашагала быстрее, но, увидев, что я присел на камень, вернулась.

— Нет, не могу! — защищалась она. — Мне так и кажется, что он меня опутает какой-нибудь паутиной…

— Чепуха. Я тоже был уверен, что от моего прикосновения вянут цветы.

— Ты не понимаешь…

— Я все понимаю. Пройдет. Только не надо бояться.

— А что я скажу своему сыну? — Она продолжала отказываться.

— Ты бы хорошенько подумала об этих словах. А что ты ему скажешь, если его сверстники спросят: за что твой отец убивал наших?

— Ну хорошо. Только не заставляйте меня… с ним… — Слова застревали у нее в горле. — Этого я не сделаю, даже под дулом пистолета.

— Договорились. Ты попросишь его помощи, напишешь, что не хочешь возвращаться в Сибирь… И меня на моей работе тоже удерживает только чувство долга.

— Прости, я забыла… о Люде… Бедняжка!

— За ее смерть я должен был ненавидеть всех, кто дышит или дышал одним воздухом с этими мерзавцами, но я этого не делаю. Всего…

Она постояла немного и кинулась догонять меня.

— Подожди! — кричала она, словно вспомнив о чем-то. — Подожди, Альгис! — Подбежав, Домицеле ухватилась за мою руку, пыталась что-то сказать, но ничего не произнесла. Потом застыдилась, опустила голову и отошла.

Я понял, что с прошлым своим она окончательно порвала, а в будущее еще не верит, и оттого ей страшно. Ничего не мог ей посоветовать. Да и что я ей мог предложить?

Во время подготовки засады на Бяржаса мы снова сблизились с Намаюнасом.

— Кто же так готовит ловушку для человека? — наставлял он меня. — Так заяц и тот не попадется. Нужно, чтобы все было до умиления просто либо фантастично до неимоверности. Иначе он почует неладное. Не забывай, что Вайдиле под пятьдесят. Такие больше всего хотят жить… Я все хотел спросить у тебя, Альгис, почему ты не вступаешь в партию?

— Так ведь мне и комсоргом отказано быть. — Я был удивлен и очень обрадован этим его вопросом.

— Комсорг — должность. Это дело начальства. А мое предложение касается партии и тебя.

— А разве существует какая-нибудь разница в этих вещах?

— Еще какая!

— Я недостоин.

— Об этом разреши судить коммунистам. В уставе партии, между прочим, не записано, что ее ряды пополняются только за счет комсоргов. Считай, что рекомендацию я тебе уже дал.

Это было не похоже ни на радость, ни на счастье. Слова Намаюнаса словно душу новую вдохнули в меня, расшевелили заснувшую волю, пробудили уверенность в себе. Я снова почувствовал себя нужным, сильным, в мыслях ожили с новой силой все мечты и планы. Снова передо мной была цель, и с каждым днем я все упорнее и быстрее шел к ней. Я готовился в партию. Валанчюс пообещал дать вторую рекомендацию, а третью должна была написать комсомольская организация. Я купил устав и выучил его назубок.

— Готовишься? — как-то спросил у меня Арунас. — Намаюнас тянет?

— Что значит тянет? Предложил. Ведь не он принимает.

— Да, но и не для каждого он старается.

— Он имеет право выбирать. — Я вдруг понял, что Арунас чувствует себя уязвленным, и удивился: — А ты разве еще не член партии?

— Не в этом суть. Прежде ты должен разобраться с комсорговским делом.

— Да я уже давно рядовой защитник.

Наша операция все оттягивалась и оттягивалась. Бяржас слал к Шкемайте посыльных и требовал от нее то поддельные документы, то патронов, то теплую одежду, то лекарства. А мы наблюдали за всеми его маневрами и вместе писали ответы. В конце концов он согласился встретиться, попросил сделать в школе тайник. У Бяржаса все не заживала рана, полученная на хуторе у Кувикаса. Как только бункер был готов, он перебрался в него с несколькими своими дружками. Но и лекарства, раздобытые Домицеле, не помогали — дело шло все хуже. Это приводило бандита в бешенство, и он стал совершать ошибку за ошибкой. Наконец решился выкинуть последний козырь и встретиться с Вайдилой. Мы к этому времени его как следует прижали, так что он не мог свободно маневрировать не только в нашем уезде, но и в соседних. Приближалась зима, которая больше, чем все наши усилия, сгоняла их в кучу. Свидание было назначено на коляды. Все было рассчитано, предусмотрено до последней мелочи.

За несколько дней до рождества приехал заместитель начальника управления по комсомолу проверить, освобожден ли я от работы комсорга, и подобрать новую кандидатуру. На собрание пришли все. Ребята не совсем вежливо довели до сведения представителя, что и старый комсорг для них хорош, нового не требуется. Того это разозлило:

— Товарищи, я ваше заявление понимаю как неподчинение приказам управления, как вызов. — Все замолчали. — Старый комсорг не может продолжать работать, это ясно каждому, — начал он. Вытащил на свет божий все мои грехи. К старым моим прегрешениям прибавил новое: — Бичюс совершил легкомысленный поступок, согласившись отпустить воров в обмен на подписку на заем. Кроме того, он ездил со своей симпатией в Сибирь в качестве курьера наших классовых врагов…

— Вы ее не троньте! — вскочил я.

— Садись! — крикнул он мне, словно мы были на строевых занятиях. — А некоторые люди, потеряв всякую бдительность, тянут Бичюса в партию.

Вскочил Кашета:

— Кто напал на след Патримпаса? Альгис. Кто не побоялся полезть в самое осиное гнездо? Кто привел оттуда тридцать человек? Бичюс. Кого же мы судим?

— Он подделал комсомольские документы! — с места крикнул представитель управления.

Я молчал, как в рот воды набрал. Решил, что не произнесу ни одного слова в свою защиту. Четыре часа продолжался жаркий спор. Ну и попотел же я! Комсомольцы все отрицали или объясняли по-своему.

— Товарищ Гайгалас, — наконец вышел из себя представитель, — что это все значит? Как я должен доложить товарищу Гладченко?

Тогда Арунас повернулся ко мне и спросил:

— В комсомольском билете исправил год рождения, скажи прямо?

— Нет! Не исправлял! — Я не мог молчать под взглядами комсомольцев. — И тебя просил не делать этого. Сами знаете, как это у вас вышло…

Арунас опустил глаза и снова спросил:

— Почему взял с цыган за заем и отпустил воров?

— Цыгане — такие же советские граждане, как и ожкабуджяйский настоятель, с которого я тоже взял. А воры — двое несовершеннолетних парнишек. Ты и сам бы их отпустил.

— Но форма, форма какова! — поднял руку представитель. — Трудящиеся подписываются на заем с огромным подъемом, а он превращает заем в средство обмена.

— Потому и сделал, что не хотел с новоземельца сдирать последнее… — опьяненный сознанием своей правоты, ляпнул я.

— Прошу записать эти слова в протокол, — приказал представитель.

— В Сибирь ездил? — спросил Арунас.

— Ездил и снова поеду, если нужно будет!

Лучше бы мне не выскакивать и не кричать. Собрание не окончилось на этом. Поднялся Намаюнас. Он стукнул больнее других. Досталось мне и за грубость, и за неоткровенность, и за то, что опустился, намылил и за попустительство классово чуждой идеологии, но больше всего — за заем.