— Не дам!

— А я думал, ты совесть не совсем потерял.

Карконас взорвался. Швырнул шапку наземь, выхватил из-за пазухи какую-то книжку и, размахивая у меня перед носом, принялся кричать:

— Я ждал, пока ты о совести заговоришь! Нарочно ваш молитвенник за пазуху сунул. Что здесь написано? — Он открыл книгу на загнутой странице и стал по складам читать: — «Ли-кви-ди… ликвидировать кулачество как класс»… Ну и ликвидируйте! Уничтожайте! Дам я вам зерно или не дам — один черт, все равно конец пришел. А ты, Длинный Черт, еще о совести говоришь. Стреляй сразу! — Он рванул на груди рубаху, — Стреляй, ирод!

Я растерялся. Знал ведь, что не буду стрелять. Положение спас Скельтис. Подошел к орущему Карконасу и встряхнул его:

— Чего горланишь, как баба!

— Загорланил бы и ты.

— Я уже свое отгорланил, землю ногтями скреб. Теперь твой черед. Не узнаешь? Скельтис я, тот самый. Вспомни, как ты пустил с молотка хозяйство Каспутиса? Я тогда в батраках у него жил. Помнишь, как за бесценок все к рукам прибрал? В петлю человека сунул.

— Так уж тогда заведено было: все за землю зубами держались. А его за долги…

— А теперь так заведено: власть налоги не деньгами, а продуктами собирает. Ты должник и отдавать есть чем. Так как же? Добровольно отдашь?

Карконас разыскал мешки, вытащил из-под соломы весы и принялся взвешивать. Как в аптеке — грамм в грамм. Ребята насыпали, а он следил за весами и записывал.

— Трех центнеров не хватает, — сказал уполномоченный.

— Это за мешки.

— Не волнуйся, вернем твои мешки.

— Когда вернете, и остальное получите.

Ребята поглядели на меня. Я сказал:

— Хорошо. Но за потраченное время и за то, что нам придется лошадей гонять, тебе причитается накормить нас.

Карконас сдвинул шапку на глаза, заулыбался. Он опять держал себя независимо и уверенно.

— А не боитесь дотемна засидеться?

— Не беспокойся за нас.

— Жратвы я и нищему не жалею. Это не в счет…

Через полчаса хозяйки нажарили яичницы, разогрели борщ, сварили картошку, нарезали хлеба и пригласили к столу. Не раздеваясь, мы принялись за еду, торопливо проглатывая, едва успевая прожевывать. Хозяин сел вместе с нами, но на другом конце стола. Он ел, навалившись грудью на столешницу, и все время поглядывал в окно.

— Еще кого в гости ждешь? — поинтересовался Скельтис.

— Не дай бог… Перегрызетесь, как собаки. — И снова взглядывал в окно.

От сытной еды и самогона нас разморило. Мы распустили пояса, жевали уже не так торопливо и посмеивались над хозяином. Он отмалчивался, подливал. Вдруг я заметил, что мы остались одни: исчезли женщины, Карконас, выйдя с пустой бутылкой, не возвращался. Со двора донесся скрип ворот и тарахтенье удаляющейся телеги.

Боясь без нужды поднимать панику, я моргнул Скельтису и подошел к двери. В тот же миг дверь с треском и грохотом распахнулась, прижав меня к стене. В комнату вскочил человек с автоматом.

— Руки вверх! Дом окружен.

«Риндзявичюс!» Я зверем прыгнул на вошедшего бандита. Левой рукой схватил дуло автомата, рванул вверх, правой двинул в лицо. Повалив и подмяв под себя, стал месить его, забыв обо всем на свете — и об оружии, и о военной подготовке, и о приемах самбо. Я бил эту сволочь кулаками, с остервенением первобытного человека.

Прогремели выстрелы.

Бандит ужом извивался подо мной, корябал лицо, рвал волосы, кусался, выкручивал уши. Я боли не чувствовал: я колотил, колотил, колотил, пока он не обмяк. Тогда, выхватив наган, выстрелил ему в голову. Бандит дернулся, высоко подкинул ноги и застыл. На переносице выступили крупные капли пота, один глаз налился кровью…

Вокруг трещало, свистело, выло. Я огляделся. Уполномоченный по заготовкам лежал, перевесившись через подоконник, не шевелился. У другого окна отстреливался раненый Шулёкас.

«Где Йонас?» Я испугался, будто меня самого зацепила пуля.

Ползком добрался до печки. Подняться побоялся — пули решетили бревна, как бумагу. Над моей головой загрохотали выстрелы. Это сидевший на печке Скельтис палил по окнам, не давая никому приблизиться. Пули, свистевшие на уровне человеческого роста, его не доставали.

— Держись, Йонас! — Озираясь в поисках автомата, я увидел, как в окно влетела граната, подпрыгнула и покатилась к Шулёкасу.

— Аполинарас! — не своим голосом крикнул я и ринулся за печку, застыл, прилип к ней.

Взрыв не замедлил ни на секунду. Все закачалось, задымилось, голова стала тяжелой и большой, словно надутая горячим воздухом. Вторая граната, отскочив от оконной рамы, разорвалась снаружи. Со скрипом открылась дверь. На печи было тихо. Я стрелял, пока были патроны в диске.

— Альгис, береги патроны! — услышал я окрик Йонаса. «Слава богу, жив». А в сторону Аполинараса я страшился взглянуть. Мой автомат заклинило. Пуля угодила в затвор и намертво приклепала его к стволу. Закрыв глаза, я подполз к Аполинарасу, нащупал его винтовку и вернулся к печке, так и не решившись взглянуть на убитого товарища.

— Глянь в окно! — крикнул Йонас.

Небольшой холмик, с которого стреляли бандиты, казалось, шевелился, дрожал, то здесь, то там вскипал темными изломанными вихрями.

— Горим!

— То-то что горим. Попробуем через сени… — Йонас спрыгнул с печки.

Выскользнули в сени. По двери хлестнула пулеметная очередь. В каком-нибудь вершке над головой в стену впились пули.

В сенях было полно дыма.

— Назад!

Переходя с места на место, мы отстреливались. Потом кончились патроны. Слышно было, как потрескивает охваченная пламенем крыша. В комнате становилось нестерпимо жарко. Внезапно я понял — в нас больше не стреляют. Выстрелы раздавались в стороне от усадьбы, потом приблизились и снова отдалились. И смолкли. В клубах дыма показалось лицо Гармуса.

— Есть тут кто живой? — крикнул он, прикрывая шапкой рот.

— Я! — отозвался Йонас.

— И я, — сказал я, вылезая из-за печи.

Ребята обдирали крышу, гасили пылающий дом. Я кинулся помогать, но движения стали вязкими, руки и ноги сковала какая-то давящая усталость.

— Комсорг, ты ранен, — подбежал Скельтис.

Только теперь я увидел кровь на гимнастерке. Заныл затылок. Я протянул руку, пощупал и обмер. Из последних сил поднес к глазам руку, разжал деревенеющие пальцы и увидел на ладони теплый сгусток крови.

— Подумаешь! — сказал я Йонасу и рванулся куда-то бежать. А может, это во время перестрелки я хотел бежать? В самом начале? Или в разгар? Но превозмог себя и не побежал. Больше я ни о чем не успел подумать. Должно быть, упал. И все исчезло».

Разместив разведчиков и отправившись в обратный путь, Намаюнас снова остался наедине с грустными мыслями.

Ноги увязали в грязи, соскальзывали в канавы, в заполненные водой колеи, наталкивались на омытые дождем, блестевшие в ночной тьме камни.

Торопиться было некуда. Следовало еще раз все обдумать, проверить, но мысли все время уходили куда-то в сторону. Они вырывались, как неудержимо расправляется слишком сдавленная пружина, и не хотели возвращаться в прежнее состояние.

Намаюнас не любил одиночества, но в последнее время ему все чаще и чаще приходилось оставаться одному. Не любил он и темноты, но служебные обязанности заставляли бродить по ночам, красться, укрываться в тени, прислушиваться к разговорам под чужими окнами, обыскивать квартиры, поднимать из кроватей спящих, расспрашивать, допрашивать…

Двадцать семь лет… И все похожи друг на друга, как отполированные колесами камни мостовой. Тут подожгли, там ограбили, где-то убили, напали, изнасиловали… А он по следу, словно ищейка. Днем и ночью, со всякими «бывшими», отпетыми, обреченными, обманутыми, со всяким отребьем… Грязный, не выспавшийся, злой подчас на весь мир! Может быть, оттого он так любит баню?.. Намаюнас передернулся и покрепче подтянул ремень.