…Двадцать семь лет нечеловеческого напряжения воли и нервов, рассчитанных на три жизни.

Он готов был раздраконить каждого писаку, который изображал чекистов эдакими покуривающими табачок чародеями, без запинки читающими мысли врагов.

«Мысли врагов! — Намаюнас сплюнул. — Какие там, етит-тарарай, мысли врагов, когда собственные в голове не умещаются. Стали вроде армянских загадок — ни за что не решишь».

Кончились пуренпевяйские поля, дорожка нырнула в лес. Намаюнас шел с автоматом в руке, по-штатски ухватив его посередине и помахивая им в такт шагам.

Лес он не любил, пожалуй даже ненавидел. Но это было не естественное чувство, скорее профессиональная ненависть. Ведь почти каждое раскрытое им преступление начиналось или кончалось в лесу. «Пожалуй, одни только немцы и были обучены совершать преступления среди бела дня и на людях…»

В молодости все было куда проще. Он воевал для того, чтобы никто больше не воевал. Он голодал, чтобы никогда больше не было голодных. Он работал день и ночь для того, чтобы товарищи могли наконец разогнуть спины, распрямить плечи.

Намаюнас остановился, огляделся, узнавая дорогу. Потом без всяких предосторожностей закурил и двинулся к железнодорожной станции.

…Да, в молодости все было значительно легче. С детства отец учил его, что человек должен пройти через все испытания. И если он, не возгордившись, преодолеет соблазны славы, власти и богатства, — это настоящий человек.

Антон Марцелинович не приобрел ни славы, ни богатства. Но власти и любви ему не удалось избежать.

Совершилась революция. Сбросив царя, люди словно обновились. Помолодела, казалось, сама история. Но после митингов и песен, после волнующих речей и мечтаний пришли контрреволюция, интервенция, мятежи и их подавление.

В родной деревне Антона, в глубоком тылу у Колчака, раненый солдат Иван Рубцов собрал отряд красных партизан. Крестьянам надоело кормить белых, надоело терпеть произвол и издевательства, и они восстали, выбрав своим вожаком Ивана.

Об Антоне они и думать не думали, покуда не взяли в плен нескольких грабителей, которые выдавали себя за офицеров. Взять взяли, а допросить не сумели: в отряде не было ни одного грамотного, а задержанные в оправдание свое совали партизанам множество цветастых гербовых бумаг. Тогда-то партизаны и вспомнили о сыне каторжанина Марцелина Намаюнаса, Антоне, которому дядя, омский железнодорожник, дал образование. Окончивший четыре класса мальчишка, когда началась разруха, пешком пришел из города домой и околачивался теперь без дела в деревне. Привели его партизаны к Рубцову. Тот приказал:

— Ну-ка, чалдон, покажь, чему тебя поп-батюшка научил!

Пленные сразу поджали хвосты, перестали козырять гербовыми бумагами. Мужики вытряхнули перед Антоном ворох бумаг, и через несколько минут он выяснил, что никакие это не офицеры, просто самозванцы и грабители: под видом изъятия контрибуции вымогают добро в одном селе, а продают в другом. Они «запаслись» столькими документами, что сами толком не могли разобраться, где свое, где отнятое у людей. Один все совал диплом горного инженера и пугал мужиков:

— Это вам не простая бумажка. Разрешение, подписанное рукой его императорского величества!

Красные партизаны с уважением рассматривали документ, украшенный двуглавым орлом и печатями, и были готовы поверить. Но Антон вывел хитреца на чистую воду:

— Ты, дядя, русский, а здесь немецкая фамилия проставлена.

Эти слова произвели огромное впечатление. Самозванец перетрухнул, начал умолять:

— Братцы, смилуйтесь. Мы сами неграмотные. Нечистый попутал, братцы…

Но разговор был короткий. Вывели за околицу и пустили в расход.

Антону было жаль их. Ему казалось, что командир мстит всем за расписанную жандармскими шомполами спину.

— Говоришь, неграмотные они? — спрашивал Рубцов. — Так почему они не грамоте учиться, а грабить пошли. Сегодня за красивую бумажку инженера на тот свет отправили, завтра за пару брюк крестьянина укокошат, а там, глядишь, из-за лошади и родного брата не пожалеют. Нет, брат, с такой мразью мы мировую революцию не совершим.

Антон спорил уже менее уверенно: мол, свои, трудяги.

— Трудяги, говоришь? Были бы они господами, тогда еще понятно — привыкли грабить. А то свой своего…

— Инженер тоже барин.

— Дура ты, парень. А как без инженеров Россию подымать будешь? Так и запиши: бандитов этих мы именем революции порешили.

После этого события Рубцов назначил Антона своим помощником.

— Пусть привыкает парень, — сказал он партизанам.

Командиру — двадцать три, помощнику — шестнадцать. А в отряде бородачи. Но Рубцов в окопах четыре года провел, Антон — четыре года за партой реального училища просидел. И годы эти, сложенные вместе, сделали их на голову выше остальных. Седобородые старики слушались каждого их распоряжения. Только отец Антона однажды для порядка погрозил сыну:

— Ты, парень, гляди, не очень-то…

Поначалу красные партизаны защищали свои дома, охраняли хлеб, потом стали жать на белых. Сибирское село — деревянный город, растянувшийся на несколько километров вдоль реки или тракта. Стариков и не призванных в армию полным-полно. И все не простые мужики — охотники, стрелки, удальцы. Один в одного, как на подбор!

С ними-то и партизанил Рубцов. В несколько месяцев вооружил отряд, обеспечил боеприпасами. И все за счет колчаковцев. Устраивал белякам ловушки. Имя его скоро стало известно всему краю. Колчаковцы не на шутку забеспокоились и решили расправиться с вольницей. Несколько дней Рубцов со своими земляками оборонял деревню, но все же пришлось отступить: против орудий много не навоюешь.

Чем дальше уходили от дома партизаны, тем беспокойнее становились, тем труднее было с ними совладать.

— На кой черт нам красные сдались, коль не могут защитить наши дома?! Мы тут бродим по Сибири, а колчаковцы баб наших сильничают?

— Братцы, да мы же с вами и есть красные. Денек-другой потерпим, а там соединимся с основными силами и поднажмем на беляков, — объяснял Рубцов.

Поворчали, поворчали, но решили потерпеть. Только где на сибирских просторах найти эти основные силы? У железных дорог — чехи, у главных трактов — колчаковцы. А красные разбросаны-раскиданы в непролазной тайге.

— Вздохнул бы народ разом, всей грудью — вихрь бы поднялся. Ногой топнул — земля задрожала бы. Да вот беда: наши простаки всё врозь привыкли делать. Ну ничего, мы научим их единству! — мечтал Рубцов и вел мужиков дальше. И не просто вел, а по карте. Расстелют с Антоном на земле эту премудрую географическую карту, склонятся и разбираются, какая дорога идет в нужном направлении, потом всем объясняют, где какой пост находится, где можно сыскать подходящий проход. Все шло хорошо, пока командир назубок знал окрестности. Отряд решительно продвигался в левый угол карты. В один прекрасный день дошел до деревни, помеченной в самом конце.

— Все, — сказал Антон командиру. — Как дальше пойдем?

— Ничего, у людей спросим, — не унывал Иван. — А карту все же сунь в планшетку, чтобы крепче выглядело. — Для той же «крепости» Рубцов носил на шее бинокль без стекол и строго следил, чтобы его помощник каждый приказ слово в слово записывал в отнятый у попа требник.

— Для чего так подробно? — Антон поглядывал на быстро тающие листки. — Не хватит тут.

— Это, парень, в отместку прошлому. Твоего деда пешком в Сибирь пригнали за то, что он свободу любил и против царя замахнулся. А мы сами, по собственной воле идем. Мы теперь с тобой снова людьми стали. Раз так, пусть наши дети знают, как мы шли. Ты, парень, знай пиши, бумагу я добуду.

Но не пришлось и эту дописать. После первого же неудачного боя отряд распался: те, кто побогаче, повернули оглобли назад, голь нерешительно топталась на месте, Рубцов же с горсткой товарищей готовился идти дальше.

— Веди домой! — сказал Рубцову Прохор Сухорукий.

— Братцы, да это же раздор! — Иван пытался переубедить мужиков. — Сколько верст прошли вместе, а сколько боев и походов! Столько горя вместе вынесли. И теперь, когда уже близко…